Нина Катерли - Земля бедованная (сборник) Страница 65

Слева от Костылева надсадно всхлипнули. Глядя на него исподлобья, Ольга Митина терла ладонью глаза.

– Но что же отмечено в заключении академика, дорогие мои сотрудники? – выдержав паузу, Прибытков повысил голос. – А отмечено там, что в диссертации, написанной очевидно, при весьма косвенном участии автора, результаты экспериментов – сом-ни-тель-ны! Методика обсчета – при-ми-тивна! А практическая ценность работы… Алексей Петрович, милый, верьте – я искренне, до слез огорчен! Но ее ценность, к нашему общему несчастью, равна нулю. Итак, с диссертацией все ясно. Переходим ко второму пункту нашей печальной повестки: будучи вынуждена рассмотреть результаты как бы деятельности Алексея Петровича за последний, допустим, квартал, компетентная… м-м… комиссия с неизбежностью пришла к весьма…

– Что-то я не слыхала ни про какие комиссии! – послышался вдруг задиристый голос Нины Кривошеиной из группы антифрикционных материалов.

– …к весьма горькому выводу! – помотав лицом, непреклонно закончил фразу Прибытков. – Отмечено полное несоответствие его занимаемой должности – да, да – ваше, ненаглядный друг, несоответствие, ибо! Ибо то, чем вы занимаетесь, как правильно отметил в своем… сигнале Велимир Иванович Погребняков, требует квалификации лаборантки с восьмиклассным образованием, а отнюдь не научного сотрудника, претендующего на высокую ученую степень. Надеюсь, я не слишком огорчил вас, мой дорогой? Костылев молча взглянул на Сидорова, который на его взгляд никак не отреагировал, а затем – на Ольгу Митину, поскольку та застонала.

– Мне нехорошо. Здесь страшно пахнет серой и смолой, – выговорила она, и все тело ее заволновалось, как сопка перед началом извержения.

– Вот видите, Алексей Петрович, – с ласковой укоризной сказал Прибытков, – мне очень огорчительно, но нельзя же, хороший мой, скидывать со счетов сей прискорбный факт: вы не уважаете коллектив, вы его, извините, травите. В самом прямом смысле этого неприятного слова.

– Задания Костылеву давал я, – четко проскрипел Сидоров. – И все это прекрасно знают, вы в том числе. Более того, лично вам хорошо известно, по чьему указанию я это делал.

– Стоп, стоп, стоп! – Прибытков погрозил ему пухлым пальцем. – Полно, батенька. Не нужно благотворительности. Вы унижаете Алексея Петровича, а он не хуже других понимает – ведь правда же, понимаете, голубчик? – что помешать человеку честно трудиться нельзя! Нельзя, други мои, нельзя и нельзя.

– Бред, – Сидоров пожал плечами. Кривошеина тотчас захлопала в ладоши, но ее не поддержали. Прибытков терпеливо дожидался тишины.

– Несоответствие должности, – заявил он, когда шум улегся, – вопрос, между прочим, далеко не главный. Есть еще многое, на чем мне не хотелось бы здесь останавливаться. Из соображений… м-м… деликатности. Но – Прибытков театрально простер полную руку, указывая на Сидорова, – но меня вынудили. И теперь я с большим неудовольствием должен коснуться некоторых, – он поморщился, – моментов. Алексей Петрович, уважаемый друг! Получено более двенадцати заявлений по поводу вашего, мягко выражаясь, не совсем этичного поведения в быту. Жену вы, простите, бросили с малолетним ребенком на руках, товарища по работе обобрали…

– Что-что? – взвился Костылев. – Вы, Александр Ипатьевич, все же выбирайте выражения! Кого это я там обобрал?

– Старого человека. Ветерана труда. Лучшего нашего сотрудника, – отчеканил Прибытков, твердея, – Погребнякова Велимира Ивановича. При этом шантажировали его, объявив себя неким… явлением, само предположение о существовании которого оскорбительно для нашей науки. И культуры!

Собрание заурчало. Одни повернулись к Костылеву, разглядывая его с враждебным любопытством. Другие, наоборот, изо всех сил старались не встречаться с ним взглядами, Митина тихо плакала. Только Нина Кривошеина подняла руку и сделала Алексею Петровичу приветственный жест, который его, надо сказать прямо, насторожил: Нину он знал как подругу Леночки Клеменс.

– Я еще не все зачитал здесь. И не буду! – Прибытков продолжал твердеть на глазах – куда девались взмахивания, колыхания и прочие мягкие движения его студенистого лица? Теперь это был монолит: с профессором произошло то, что наблюдал всякий, кому хоть однажды посчастливилось видеть процесс полимеризации.

(Костылеву такое счастье выпадало, наверное, не меньше трехсот раз, сегодня – триста первый. Вот жидкость, ничем по консистенции не отличающаяся от простой воды, начинает постепенно густеть, вот это уже и не жидкость, а нечто похожее на крем или желе, а вот – не успели вы оглянуться – она уже тверда, как стекло, почти как алмаз… Впрочем, полимеризацию при желании можно заменить другой картиной: профессор Прибытков, подобно жене Лота, превратился в соляной столп. Но Костылев был химиком, поэтому изменение агрегатного состояния профессора ассоциировалось у него именно с полимеризацией, и не чего-нибудь, а эпоксидной смолы. И он только крякнул, когда из отливки этого высокополимера послышался голос, завидная твердость которого заслуживала особого исследования).

– Не буду, – повторил Прибытков, сохраняя полную неподвижность членов, – считаю лишним оглашать еще одно заявление – от Валентины Антоновны Войк. Факты, о которых она нам сообщила, настолько чудовищны и постыдны, что назвать их вслух не поворачивается язык. Уж поверьте – одного этого заявления было бы достаточно, чтобы уволить Костылева и отдать под суд. Где его осудят по очень тяжкой статье.

Возбуждение присутствующих заметно увеличилось. Митина рыдала уже в голос, женщины в задних рядах повскакали с мест. Но монумент Прибытков воздел негнущуюся руку, и все стихло.

– Мы можем уволить Костылева многократно, – торжественно объявил он. – Первое: за систематическое нарушение трудовой дисциплины. Второе: ввиду несоответствия занимаемой должности. Третье: за аморальное поведение. Но мы уволим его за четвертое. За прогул! Сергей Анатольевич, прошу вас!

До этого момента Костылев в зале Гуреева не видел, тот сидел где-то в противоположном конце, и за все время, что шло собрание, ни разу не подал голоса. Теперь он поднялся и, слегка пригнувшись, не глядя по сторонам, пробирался к столу председательствующего. Собрание все еще волновалось.

Дойдя до стола, Гуреев повернулся к Прибыткову. Выражение лица его было растерянным, да и вообще вид он имел довольно жалкий: щеки и лоб – красные, под носом – капли пота, руки с непрерывно шевелящимися пальцами повисли вдоль тела. Костылеву стало не по себе, и он отвернулся.

– Мы внимательно слушаем вас, Сергей Анатольевич, – вновь обретая проникновенный тон, сказал Прибытков.

Гуреев откашлялся и повел плечами, словно его знобит.

– Значит, это… – выдавил он, наконец, – значит… пятого числа этого месяца Костылев на работу не явился… – и замолчал.

– По уважительной причине или без? Были ли представлены какие-либо оправдательные документы? Не надо так волноваться, Сергей Анатольевич, здесь все свои.

Гуреев не отвечал. Не выдержав, Костылев взглянул на него и опять отвел глаза, потому что ему показалось, что Сергей Анатольевич сейчас расплачется, плечи его, во всяком случае, странно подрагивали, голову он опустил, так что разглядеть можно было только начинающую лысеть макушку. Зато профессор Прибытков внезапно оттаял, и сейчас в нем все мягко и доброжелательно колебалось, подрагивало, шевелилось и ходило ходуном.

– Ну же, голубчик, ну не надо так нервничать, – профессор урчал, как кот, и ходил вокруг Гуреева восьмерками, – скажите нам, милый, оформил ли Алексей Петрович свой невыход на работу надлежащим образом? Или, может быть, он не сделал этого?

– Он не сделал, – обморочным голосом вымолвил Гуреев.

– Вот и все, вот и славно. А вы-то, вы как временно исполняющий обязанности начальника лаборатории, вы-то, Сергей Анатольевич, знали в тот день, почему отсутствовал Костылев? Он вам хоть что-нибудь по этому поводу говорил?

Теперь уж Костылев смотрел на приятеля во все глаза.

Очень ему было любопытно, что ответит Гуреев. Только любопытно, не более.

А Гуреев беззвучно шевелил губами.

– Мы не слышим, Сергей Анатольевич, попрошу отчетливее, коллега, – подгонял Прибытков – ему, видать, уже поднадоело возиться с Гуреевым. – Ну! Это важно. Учтите, для вас – тоже. Потому что, если вы были в курсе, тяжкая ответственность лежит и на вас.

Гуреев поднял голову. Секунду они с Костылевым смотрели друг другу в глаза. И во взгляде Сергея Костылев увидел отчаяние. И злобу. Такую злобу, что это, пожалуй, была уже и не злоба, а ненависть.

– Не говорил он мне ничего! – визгливо закричал Гуреев. – Ни слова! Он прогульщик! Аморальный, бессовестный тип! Воображает, что гений, ему все позволено! Я – за увольнение! Гнать! По статье! Я – за!

На губах его пузырилась пена.

– Сволочь… – скрипнули в углу. – Прошу слова.