Виктор Пелевин - Священная книга оборотня Страница 7

Я поняла. Обычно девушки вроде меня отдают сто долларов на выходе, но тут, в силу форс-минорных обстоятельств, предлагалось осуществить расчет на месте. Я вынула из кошелька бенджаминку, которую охранник подцепил теми же пальцами, которые только что терлись друг о друга. В экономичности этого движения была своеобразная красота — погрозил, напомнил, взял. Ни одного лишнего сокращения мышц. Как говорил японский фехтовальщик Минамото Мусаси, мастера видно по стойке.

Спустившись по украшенной лилиями лестнице, я без приключений выбралась на улицу. Справа от выхода уже собралась толпа, в которой было несколько милиционеров — видимо, там лежал бедняжка сикх. Я пошла в другую сторону и через несколько шагов оказалась за углом. Теперь оставалось поймать такси. Оно остановилось почти сразу.

— Битца, — сказала я. — Конно-спортивный комплекс.

— Триста пятьдесят, — ответил шофер.

Сегодня у него был удачный день. Я прыгнула на заднее сиденье, захлопнула дверь, и такси повезло меня прочь от беды, которая еще пять минут назад казалась неотвратимой.

Мне не в чем было себя упрекнуть, но настроение у меня испортилось. Мало того, что погиб ни в чем не повинный человек. Я потеряла работу в «Национале» — соваться туда в обозримом будущем не следовало. Это значило, что мне придется искать другие виды заработка. Причем прямо с завтрашнего дня — средства были на исходе, и отданная охраннику сотка уже означала бюджетный дефицит.

Один мой знакомый говорил, что зло в нашей жизни могут победить только деньги. Это интересное наблюдение, хотя и не безупречное с метафизической точки зрения: речь надо вести не о победе над злом, а о возможности временно от него откупиться. Но без денег зло побеждает в течение двух-трех дней, это проверенный факт.

Я могла бы разбогатеть, если бы занималась плутовством. Но добродетельная лиса должна зарабатывать только проституцией и ни в коем случае не использовать свой гипнотический дар в других целях — это закон неба, нарушать который не дозволяется. Конечно, иногда приходится это делать. Я сама только что запорошила глаза двум охранникам. Но так себя вести можно только тогда, когда в опасности твоя жизнь и свобода. Лиса не должна даже думать о доверчивых инкассаторах или обществах с ограниченной ответственностью. А если соблазн становится слишком силен, надо вдохновлять себя примерами из истории. Жан-Жак Руссо мог бы купаться в деньгах, а чем зарабатывал всю жизнь? Перепиской нот.

Пристроиться в другую гостиницу было непросто, и в обозримом будущем я видела всего два варианта: панель и интернет. Интернет казался более привлекательным, все-таки он был главным направлением прогресса, и торговать собой на его оптоволоконных панелях было футуристично и стильно. Как интересно, думала я, все без конца рассуждают о прогрессе. А в чем он заключается? В том, что древнейшие профессии обрастают электронным интерфейсом, вот и все. Природы происходящего прогресс не меняет.

Шофер заметил мое мрачное расположение духа.

— Что, — спросил он, — обидел кто, дочка?

— Угу, — сказала я.

Последний раз меня обидел он сам, когда назначил триста пятьдесят рублей за дорогу.

— А ты наплюй, — сказал шофер. — Меня за день знаешь сколько раз обижают? Если бы я все в голову брал, она бы у меня была как воздушный шар с говном. Наплюй, точно говорю. Завтра уже не вспомнишь. А жизнь знаешь какая длинная.

— Знаю, — сказала я. — А как это сделать — наплевать?

— Просто наплюй, и все. Думай о чем-нибудь приятном.

— А где его взять?

Таксист покосился на меня в зеркало.

— У тебя ничего приятного нет в жизни?

— Нет, — сказала я.

— Как так?

— Да вот так.

— Что ж, одно страдание?

— Да. И у вас тоже.

— Ну, — засмеялся таксист, — об этом ты знать не можешь.

— Могу, — сказала я. — Иначе вы бы здесь не сидели.

— Почему?

— Я бы объяснила. Только не знаю, поймете ли вы.

— Ишь ты какая, — фыркнул шофер, — что, думаешь, я глупее тебя? Уж наверно, пойму, если ты поняла.

— Хорошо. Ясно ли вам, что страдание и есть та материя, из которой создан мир?

— Почему?

— Это можно объяснить только на примере.

— Ну давай на примере.

— Вы знаете историю про барона Мюнхгаузена, который поднял себя за волосы из болота?

— Знаю, — сказал шофер. — В кино даже видел.

— Реальность этого мира имеет под собой похожие основания. Только надо представить себе, что Мюнхгаузен висит в полной пустоте, изо всех сил сжимая себя за яйца, и кричит от невыносимой боли. С одной стороны, его вроде бы жалко. С другой стороны, пикантность его положения в том, что стоит ему отпустить свои яйца, и он сразу же исчезнет, ибо по своей природе он есть просто сосуд боли с седой косичкой, и если исчезнет боль, исчезнет он сам.

— Это тебя в школе так научили? — спросил шофер. — Или дома?

— Нет, — сказала я. — По дороге из школы домой. Мне ехать очень долго, всякого наслушаешься и насмотришься. Вы пример поняли?

— Понял, понял, — ответил он. — Не дурак. И что же твой Мюнхгаузен, боится отпустить свои яйца?

— Я же говорю, тогда он исчезнет.

— Так, может, лучше ему исчезнуть? На фиг нужна такая жизнь?

— Верное замечание. Именно поэтому и существует общественный договор.

— Общественный договор? Какой общественный договор?

— Каждый отдельный Мюнхгаузен может решиться отпустить свои яйца, но…

Я вспомнила рачьи глаза сикха и замолчала. Кто-то из сестричек говорил — когда во время неудачного сеанса клиент соскакивает с хвоста, он несколько секунд видит истину. И эта истина так невыносима для человека, что он первым делом хочет убить лису, из-за которой она ему открылась, а потом — себя самого… А другие лисы говорят, что человек в эту секунду понимает: физическая жизнь есть глупая и постыдная ошибка. И первым делом он старается отблагодарить лису, которая открыла ему глаза. А затем уже исправляет ошибку собственного существования. Все это чушь, конечно. Но откуда берутся такие слухи, понятно.

— Что «но»? — спросил шофер.

Я пришла в себя.

— Но когда шесть миллиардов Мюнхгаузенов крест-накрест держат за яйца друг друга, миру ничего не угрожает.

— Почему?

— Да очень просто. Сам себя Мюнхгаузен может и отпустить, как вы правильно заметили. Но чем больней ему сделает кто-то другой, тем больнее он сделает тем двум, кого держит сам. И так шесть миллиардов раз. Понимаете?

— Тьфу ты, — сплюнул он, — такое только баба придумать может.

— И снова с вами не соглашусь, — сказала я. — Это предельно мужская картина мироздания. Я бы даже сказала, шовинистическая. Женщине просто нет в ней места.

— Почему?

— Потому что у женщины нет яиц.

Дальше мы ехали молча.

Бывает такое, чего скрывать — загрузишь человека, и легче становится на душе. Почему так? Ведь ничего от этого не меняется — ни в твоей жизни, ни в чужой. Тайна. Ничего, пускай подумает о главном, это никому еще не вредило.

Утром на следующий день история с сикхом была в новостях. Я полезла в интернет не за этим, но какой-то наглый червь прописал мне «слухи. ру» в качестве стартовой страницы, и у меня все не доходили руки поменять ее. Я заставила себя дочитать заметку до конца:

Московская гостиница «Националь» скоро станет в общественном сознании зоной повышенного риска. У москвичей еще не стерся из памяти теракт у ее входа, и вот новое громкое дело: сорокатрехлетний бизнесмен из индийского штата Пенджаб покончил с собой, выбросившись из окна пятого этажа. Так, во всяком случае, утверждают два находившихся с ним в момент трагедии охранника, постоянно работающие в этой гостинице. По их словам, гость из Индии вызвал их, дернув за шнур спецсигнализации, а когда они вошли в номер, безо всякой видимой причины разбежался и выпрыгнул в окно. Смерть при ударе о мостовую наступила мгновенно. Установлено, что незадолго до гибели бизнесмена посещала девушка полусвета. Ведется расследование.

Почему пятый этаж, подумала я, у него ведь был триста девятнадцатый номер. Хотя да, у них такая с понтом европейская нумерация — первые два этажа не считаются, и триста девятнадцатый будет как раз на пятом…

Затем мои мысли переключились на таинственное слово «полусвет». Почему, интересно, не «четверть-свет»? Такой метод словообразования позволил бы математически точно определить глубину женского падения. Наверно, за две тысячи лет у меня образовался серьезный знаменатель…

Тут мне, наконец, стало стыдно за свою бесчувственность. Погиб некоторым образом близкий мне человек — а я считаю этажи и дроби. Пусть условно-временно-галлюцинаторно близкий. Все равно полагалось бы испытать сострадание, хотя бы такое же зыбкое, как наша близость. Но его не было совсем — сердце напрочь отказывалось его выделять. Как говорят мои юные соратницы из провинции, сухостой. Вместо этого я еще раз задумалась о причинах вчерашнего эксцесса: