Александр Житинский - Эффект Брумма Страница 7

– Данная? – спросил Фомич. – А кем она данная? А?

– Ну, данная, и все, – ответил я.

– Э-э! – помахал пальцем Фомич. – Кем-то, видать, данная.

– Вы что, Василий Фомич, верующий? – спросил я прямо.

– Верующий, – сказал Фомич. – В науку верующий. В душу верующий.

– Это не одно и то же, – сказал я.

– У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. А я думаю – поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего – никакой твоей относительности и не было бы.

– Другой бы открыл, – сказал я.

– Это кто другой? Ну я, может быть, и открыл бы. Или ты, – раздобрился Фомич. – А этот Лисоцкий – нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была.

Я живо представил себе Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно.

– Или возьми Брумма, – продолжал Фомич. – Тоже был хороший мужик. Не лез в телевизор.

Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.

Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его расшевелить.

– А Лисоцкий не ожидал все-таки такого фиаско, – сказал я.

– Фигаско, – сказал Фомич.

Я не понял, шутит он или нет.

– С него как с гуся вода, – сказал я.

– То-то и оно, – вздохнул Фомич. – Ну, Бог его простит.

На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел.

– Поехали, Петя, со мной, – предложил он. – А то пропадешь здесь. Ей-Богу, пропадешь.

– А семья? – спросил я.

– А наука? – сказал Фомич. – Если любит, приедет.

Последние слова относились к моей жене. Но все-таки я не поехал. Сдержался.

Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и унес Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.

Получаю письмо

– Поздравляю, – сказал шеф на следующее утро. – Наверное, гора с плеч свалилась?

У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича.

– Ладно, Петя, – сказал шеф. – Побаловались подковами и хватит. Нужно думать о диссертации.

А мне совсем не хотелось думать о диссертации. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть им в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что если не залезешь к ним в душу, ученого из тебя не выйдет.

С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и срочно вставлял в свою диссертацию. Он все подковы извел, но никакого толка не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета.

– Был, – сказал я. – Бескорыстная преданность науке.

Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и, кажется, даже заключил с кем-то договор.

А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало. К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все присоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки.

Со мною все как-то стали по-другому обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли?

Даже Рыбаков однажды сказал:

– Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться.

С чего он взял?

Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел.

Потому что я очень этого хотел.

Я не заметил, что собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.

– Удивительно, – сказал шеф.

– Мистика! – сказал Лисоцкий. – Фомич номер два.

– Кстати, о Фомиче, – сказал шеф. – Он снова нам написал.

– Ха-ха-ха! – сказал Лисоцкий и ушел. Наверное, разволновался.

– Это не нам, а только мне, – сказал я, открыв письмо.

Там было написано:

«Здравствуй, Петр Николаевич! Спешу поделиться радостью. Плазма у меня пошла. Бился всю зиму. Пошла, родимая! Вчера растопил печь березовыми полешками, угольку добавил и выскочил на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитной ловушке – голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Как салют в честь Дня Победы. Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный».

И я тоже чуть не заплакал, представив себе, как чуть не заплакал Фомич.

Пишу диссертацию

В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А в диссертации следовало указать, как это у меня получился такой удивительный для науки результат. Я сел и написал честно. То есть по сути честно, а в подробностях немного приукрашивал. Чтобы диссертацию интересно было читать.

Там все было по порядку. Как я получил от Фомича письмо, как поехал в Петушки, как вернулся обратно и что из этого вышло. В результате у меня получилась первая глава диссертации. Я назвал ее «Введение в историю проблемы».

Шеф прочитал мое «Введение», как детектив, не отрываясь. Я никогда не видел, чтобы он с таким интересом читал научные работы. При этом он хохотал, вытирая лоб платком. Тем самым, о котором я уже упоминал.

Шеф прочитал, откинулся на стуле, и лицо его стало серьезным.

– Петя, что это такое? – спросил он, указывая на диссертацию.

– Диссертация. Первая глава, – сказал я. – Там же написано.

– Петя, вы когда-нибудь видели диссертации? – спросил шеф.

– Видел, – ответил я. – Они все скучные. А у меня нет.

– Еще бы! – закричал шеф. – Я и не подозревал, что у вас фантазия пятилетнего ребенка. Где вы это все взяли? Подковы, плазма в печке… Этого же ничего не было!

– А Фомич был? – спросил я.

– Ну, Фомич был, – согласился шеф. – Но ведь плазму в печке он не получил! И вообще никаких особенных результатов не добился.

И тут я сказал, что это не главное. Для меня главное – это его отношение к делу. Я сказал, что науку нужно делать с интересом. И с душой. И, кроме того, чистыми руками.

Примерно так, как делает ее Фомич.

– Все это прекрасно, – заявил шеф. – Но это не диссертация. Ученые будут смеяться.

– И пускай смеются! – сказал я. – Разве это плохо?

– Для диссертации плохо. Назовите это по-другому.

И я назвал это по-другому. А диссертации писать так и не стал, потому что у меня, как выяснилось, нет способностей к диссертациям.