Геннадий Прашкевич - ЗК-5 Страница 7

В конце концов (и у Островского, и у Овсяникова) Карандышев отчаивался.

С криком: «Зачотная пелотка! Не доставайся же никому!» — он направлял на Ларису большой театральный пистолет. Реквизитор за кулисами со всей силой лупил молотком по специальной гильзе. Раздавался выстрел. Лариса падала. «Юппи!» — взрывался зал. Прикинь, я купил слона! «Юппи!» Онкилоны и выпестыши рыдали.

Но вот случилась осечка. В прямом смысле.

Понятно, Мерцанова, успевшая уже упасть, тут же вскочила.

От неожиданности и у нее глаза в этот момент действительно были как у ИЛа. «Здрям!» Но Карандышев уже загорелся: «Йобз! Не доставайся же никому!».

И поднял пистолет.

А у реквизитора опять осечка.

Трясущимися руками, ненавидяще разглядывая Ларису, Карандышев медленно перезарядил непослушное оружие и подступил вплотную. А у реквизитора осечка. Ржунимагу.

«Так умри же!»

Многие хотели бы получить такой видос в HD-качестве.

Кто-то из онкилонов в зале не выдержал: «Гранатой ее глуши!».

Первый спектакль Салтыков не видел, рассказали. А вот на втором получил удовольствие по полной. Понятно, подобные эффекты, как на том злополучном прогоне, искусственно воспроизвести невозможно, но Овсяников намекал, намекал. Перед гонгом гонял реквизитора по театру с криком: «Убью, сволочь!». А тот прикрывал голову большими руками и оправдывался: «Не я же гильзы делаю. Кетайцы какие-то». — «А ты профессионал или красавчег? — орал Овсяников. — Народу рядом сколько! У суфлера рукопись под рукой, вдарил бы ею по фонарю, или монтировщик бы доской по полу врезал, в конце концов, осветитель мог лампочку разбить, убью, сволочь!»

Наконец успокоились.

Спектакль идет. Онкилоны вздыхают.

Дошло и до главного: «Не доставайся же ты никому!».

Карандышев пистолет вскинул, а у реквизитора вновь осечка.

Онкилоны ржут, выпестыши в обмороке, суфлер лупит тяжелой рукописью по фонарю, монты — бьют ломиками по железу, осветитель колотит лампочки. Грохот, шум, вспышки, визг осколков. Ну, ваще! Ацкий отжиг. И божественная Мерцанова — как заря на фоне худосочного фрика Карандышева. Он перезаряжает пистолет, руки трясутся. А ему из зала: «Гранатой ее глуши!».

10

Афтар пешы исчо

11

Увидеть днем падающую звезду — к смерти родственника-неудачника.

В старом доме новые окна прорубить — тоже к смерти родственника-неудачника, если он не умер после первой приметы. А птица в дом влетит, пока выгонишь — сам загнешься, плохой знак. Или вот, мыши одежду грызут — думаете, это к чему? Да, да, не ошиблись, родственник влип. И подушку на стол не клади, это уж совсем к близкой смерти того же родственника. И разбилось зеркало — яснее ясного. Опять же, не наглей, не перебегай дорогу перед похоронной процессией, перед премьерой волос не стриги, не напевай на пустой желудок, не режь булку хлеба сразу с двух сторон — все-все отразится на бедных родственниках-неудачниках, а когда последний из них помрет, придет твоя очередь. Вот что все пять лет брака внушала Салтыкову его бывшая божественная жена (Мерцанова), и спасался он только тем, что она часто уезжала на гастроли. Вряд ли прямо уж всех родственников-неудачников Салтыков потерял за те годы, но, вбивая в него приметы, постоянно напоминая о том, что будет, что случится, чем сердце успокоится, сама Мерцанова никогда ни о чем таком страшном не задумывалась и уж подушки разбрасывала по всей квартире. Зато в разъездах была неразлучна с Овсяниковым. Учитель и любимая ученица. В Пхеньяне «Sambuka». В Дублине — «Cream».

Когда «плазма» растаяла (не хотела, наверное, целоваться с бывшим мужем на глазах дочери), Мерцанова, наконец, обняла: «Что сегодня у нас? Секс? Веселые посиделки?». Про дочь не спросила, видимо, слышала весь разговор. Вкус дочери тоже вполне ее удовлетворил: вместо клатча Андрей Белый? Почему бы и нет? Издание прекрасное.

«Неужели один приехал?»

«А с кем же мне сюда ехать?»

«Ну, мало ли… Все случается…»

И спросила жадно, требовательно: «Ты с кем в последнее время? Только честно!»

Салтыков вспомнил бабку в черном на алтайской дороге и ее черную спутницу, влекомую на веревке, и ответил: «С коровой».

«С сельскохозяйственным животным? — Мерцанова отшатнулась. — Ты врешь!».

И повторила три раза: «Юппи!»

А он подтвердил: «Прикинь, я купил слона!».

И никак, никак не мог оторвать глаз от ее ежесекундно меняющегося лица — все пришло в какое-то чудное движение. Она колебалась. «Если ты добр с животным, оно будет тебя любить до конца жизни». Но повторила, опять повторила со страстью, как Станиславский: «Не верю!».

Но Салтыков уже вошел во вкус: «С коровой!».

Виновницу последней бессонной ночи Салтыкова в Питере (перед вылетом в Барнаул) вряд ли можно было назвать коровой (слишком хороша, да и масть не та, и повадки), но он повторил: «С коровой». Специально, чтобы увидеть, как у Мерцановой взлетают изогнутые ресницы, вздрагивают ноздри, прелестные глаза щурятся, испускают свет, как она отшатывается от него, чтобы тут же тесно притиснуться, понять, всем телом представить, какие еще у него впереди страшные бездны. Руки дрожали, так хотелось ее обнять, но Салтыков помнил, помнил, помнил, чем такое кончается.

Вот так же случайно (уже после развода) он буквально натолкнулся на нее за кулисами Свободного театра. После феерического «Фаланстера», в котором Мерцанова сыграла жену Чернышевского, она решила, что ей можно все. Она и делала все. В двадцати метрах за кирпичной стеной начался фуршет, Мерцанову искали, а она, потная, сладкая, возбужденная, так и прилипла к Салтыкову. «Кистеперый…» Сбившаяся на бедро юбчонка, горячие губы. Прижав ее к оштукатуренной стене, Салтыков стонал, как металлоискатель, а она отвечала чудесным порочным шепотом: «Свет… Ну, свет, Кистеперый… Выруби…». Он вслепую, не оборачиваясь, шарил по щитку, встроенному в стену, и попал рукой прямо на оголенный провод. Оооооо. Влажный эпителий. Сами понимаете. Салтыков еще орал, а Мерцанова уже выпрыгнула из его рук, и увидел он ее только на фуршете. «Кистеперый, на тебе лица нет! — обнял Салтыкова счастливый Овсяников. — Где ты там шляешься? Давай начинай. Ругайся, кричи, бей посуду, хочу твоей похвалы!» А любимая ученица Овсяникова с диким видом посверкивала издали асфальтово-черными глазами.

«Кистеперый, а что у тебя в холодильнике? Ты еще не смотрел?»

Открыла холодильник, звякнула бутылками. «Тут „Бисквит“, его можно буквально капельками». И возмутилась: «Еще какая-то соленая лебеда. Ты ее не ешь. Это к смерти родственника-неудачника».

Салтыков смотрел на Мерцанову и понимал Овсяникова.

Овсяников слово человек произносил без всякого пиетета — всего лишь как видовое название. Если девушка со свиными ножками и косыми глазами может сыграть дочку городничего сильнее, чем самая знаменитая секс-бомба, предпочесть следует именно свиные ножки, но если секс-бомба наделена еще и высшей сценической божественностью, выбора быть не может.

«Ты похож на этого твоего Тургенева, — говорила меж тем Мерцанова, заедая коньяк соленой лебедой или тем, что нашла. — Овсяников ждет тебя. Ты ему нужен. Он считает тебя самым острым умом России. Ты только не поддавайся ему, он Тургенева хочет ставить». Ее глаза ласково рассмеялись, но он хорошо знал, что стоит расслабиться, и все рухнет. В глазах ее сейчас не облака отражались. Безумные воспоминания в них отражались. И не как в чистом озере, а как в волшебном омуте, поглотившем всех брошенных ею самцов, фриков и психопатов.

«В баре „Муму“, — сказала она, — подают русскую рыбу. Ты придешь?»

Он медленно кивнул. С его набором жетонов он мог бывать где угодно.

«Кистеперый… — дохнула она коньяком. — Ну, поцелуй… Сюда… И вот сюда… Мммм… Ты же должен знать, от чего солдат умрет в бою… — Она так и сыпала мудростью, гениально вычерпанной ею из чужих мозгов. И вдруг (о, мистика, мистика) шепнула: — Все же напрасно мы продали пианино. Сейчас бы Ирка ставила на него синтезатор…»

12

Салтыков спустился в холл.

Кедровые колонны. Прохлада.

На стеклянной двери табличка: «Уголок творческого уединения».

Салтыков сразу вспомнил поэта Рогова-Кудимова: у них, у онкилонов и выпестышей, только палатки… у них не каждый заработает горсть жетонов… но зато есть залы воскресного чтения, уголки творческого уединения…

Нежный, беспомощный полумрак.

В таком нуждался Тургенев, когда у него болели глаза.

Вечные загадки. Салтыков подумал о Тургеневе, а представил Мерцанову, хотя как раз она-то никакой загадки (по крайней мере для него) не представляла. Да и не в Мерцановой было дело. Как электричество скопилось в Салтыкове раздражение от только что перелистанной «Истории России в художественно-исторических образах» (вариант Овсяникова), проект которой был оставлен в ящике стола специально для него.