Мария Галина - Заплывая за буйки Страница 7

Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны

Он сказал:

- Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?

И присел на ступеньку.

- Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.

- Предупреждали? - я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, - значит, они вас тоже завербовали?

- Почему - тоже? - теперь удивился он, - и вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.

- Это связано с книгами?

- Вовсе нет, - отмахнулся он.

Я подумал - в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях и я никак не мог сосредоточиться.

- Что вы читали в последнее время? Вспомните!

- Да ничего я не читал, - отмахнулся он.

- Ну, когда-то. Давно, в школе?

- "Дубровского", - неуверенно сказал он, - "Капитанскую дочку"...

Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе и погасла.

- Да я почти ничего не помню, - он задумался, - только про то, как француз медведю в ухо выстрелил и еще про беличий тулупчик.

- Раньше вы были не таким! Раньше вы... Вас это интересовало. Вправду интересовало!

- Послушайте, Алик, - устало сказал он, - нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория "Це". А у вас?

- Не знаю.

- Как можно не знать своей категории? Нет, - он помотал головой, - ничего не приходит... устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск... Оборудование погрузили, расчеты опечатали.

- Последний раз, - я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика...

Шаги грохотали по брусчатке.

- И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина...

Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.

- Вы слишком верите книгам, - сказал он, - словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги это слишком... эфемерно.

- Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.

- Никто не меняется, - сказал он устало, - и вы не изменитесь. Что бы не произошло, вы не изменитесь.

- Нет! - у меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица, - я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это...

Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.

Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.

- Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, - сказал он сердито.

- Ничего, Борис Борисыч, - судорожно выдохнул я, - кажется, уже ничего.

Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто кроме литературоведов, обычно и не замечает?

На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты "Хлеб - всему голова!" и "Планы Партии - Планы народа". Акация трясла сухими стручками, как дервиш - погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.

- Вытащили меня посреди ночи... - продолжал ворчать он.

- Уже все, - сказал я, - можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.

- С чего это? - удивился он.

Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке - крохотное рогатое создание, - и судорожно трепетала крыльями.

- А знаете, - сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью... когда-то, давным-давно...

- С девушкой?

- Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.

- А потом?

- Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не...

- Закурить не найдется?

Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.

Я сказал:

- Извините, нет.

- Не сказал ей, что люблю ее, - закончил Покровский. - Не успел.

- Ты невежливо разговариваешь, - сказал парень.

Я опять сказал:

- Извините. Пропустите ребята, а?

- Плохо просишь, - они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище, - гони бабки, малый.

- У меня... - я начал рыться по карманам.

- Не унижайтесь, Алик, - сказал Покровский.

- И ты, четырехглазый.

В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо, или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны... пятьдесят метров... еще пятьдесят. Все, что я умел - это беречь дыхание.

Я нечаянно вывернул карман, он болтался пустым мешочком у бедра. Денег у меня было всего ничего; и им это не понравилось.

- Это не деньги, - сказал один строго, - ты издеваешься? Он над нами издевается, да? По-моему ему надо извиниться. Извиняйся, паскуда.

- Извините.

- Не так. Ложись на землю.

- Алик, - сказал Покровский, - не делайте этого. Потом будете жалеть.

Я остался стоять.

- А ты заткнись, четырехглазый.

- Ах ты, чмо лагерное, - сказал Покровский, - гнида!

Он коротко размахнулся и ударил среднего под дых, - не так неумело, как могло бы показаться. Он дрался точными, отработанными движениями - вот он-то вполне мог сойти за того киногероя, только там, в фильмах, парень обычно идет с девушкой и лет ему под двадцать, потому что он ударник труда и мастер спорта. А Покровский был старше, намного старше.

Я осознал, что просто стою и смотрю, как будто и вправду это было кино. Наверное, надо помочь? Я сделал шаг к тому, второму, и уже размахнулся, чтобы ударить, как вдруг Покровский стал оседать, держась за бок, а тени вокруг него метнулись в разные стороны и пропали - бесшумно, как и полагается теням, а он остался лежать, скорчившись, и булыжник рядом с ним вдруг стал лаково блестеть.

- Так и не успел, - пожаловался он и закрыл глаза.

У ближайшего автомата была с корнем выдрана трубка, но другой рядом с ним работал, и я набрал О-3, и сказал:

- Тут, на углу Канатной человека ножом ударили.

- Адрес, - сказал усталый голос в трубке.

- Я ж говорю, на углу Канатной. Сегедская угол Канатной.

Я сидел с ним, пока не услышал вой сирены, потом отошел и из ближайшего подъезда смотрел, как его увозили. По-моему, к тому времени он как раз перестал дышать.

Милиция приехала раньше скорой - наверное кто-то из окна видел драку, и вызвал милицию, но сам, понятное дело вмешиваться не стал. Никто из темного дома не вмешался, никто не вышел, чтобы спасти его. Чтобы спасти нас.

Я стоял, смотрел и думал - все кончилось. И, когда на подгибающихся ногах брел домой, вернее, к тете Вале, думал - все кончилось, все как всегда, больше ничего не изменится, и я никуда от себя не денусь, и, наверное, завтра меня вызовут туда, хорошо бы, они меня нигде не нашли, поэтому лучше я не пойду на работу, а пойду куда-нибудь в городской сад, послушаю духовой оркестр, поем мороженое из круглой алюминиевой вазочки, покатаюсь на цепной карусели или просто посижу где-нибудь на траве, потому что сегодня мне предстоит бессонная ночь, надо подготовиться, шоколад лежит под кроватью в чемодане с вещами, который я до сих пор так и не успел разобрать до конца, и я наполню презервативы высококалорийной смесью шоколада и толченых орехов, и привяжу к поясу, и на следующую ночь войду в теплую воду и поплыву, и катер в территориальных водах напрасно будет шарить своим лучом по волнам; потому что одинокого пловца не так просто заметить.

Так думал я, поднимаясь по темной, пропахшей кошками лестнице, мимо таблички "Трусить в парадном воспрещается", мимо похабных надписей на стенах, мимо почтовых ящиков с полустертыми номерами.

Я уже машинально вытер ноги о половичок и нашарил в кармане ключ, но остановился. Оставалось еще одно дело.

Я обернулся к соседней двери и нажал облупленную кнопку звонка. Я жал и жал, наверное, минут пять, пока за дверью не раздались шаркающие шаги.