Ольга Голосова - Преобразователь Страница 71

— Кого ты зовешь, Петр? — спросил незнакомец, и слова скользнули прямо в душу Петра, минуя слух и разум.

— Я зову Иисуса Христа, Сына Божия. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня! — снова повторил юноша.

Но составленный из клубящихся вихрей незнакомец не исчез. Он повернулся к Петру, и тому показалось, что пустота сей же час поглотит его, высосет из него жизнь, оставив невыносимый, полный омерзения ужас. Пришелец был омерзителен. Он двигался внутри себя, оставаясь на месте, и Петя чувствовал, что явлен перед ним только какой-то малый край этого черного смерча, беспросветной громады, могущей поглотить разом целую землю.

— А КТО есть за твоими словами? — спросил незнакомец.

И Петр понял, что тому не страшны слова. Его не пугают молитвы, ладан и святая вода. Тьме страшен только Бог, а Бога внутри Пети как раз и не оказалось. В Пете не оказалось ни капельки света, того Божественного Света, что разливает вокруг себя Дух Святой, наполняя огненными языками души людей, содержа в себе Жизнь и всю полноту бытия. Петя был пуст. Пуст, как тот злосчастный светильник неразумной девы, в который она забыла налить масло, ожидаючи Жениха[94]. И черный смерч еще на один шаг подступил к Пете.

Пришелец улыбнулся. Петя ощутил его улыбку, как порез от ножа.

— Ты пуст, — сказало существо. — В тебе Его нет. За твоими словами никого нет.

И Петя познал, как уничтожающе прав стоящий перед ним.

Тогда пришелец развернул Петю. То есть развернул мир вокруг него. Туман расступился, и Петр увидел ярко-зеленую лужайку с детскими качелями-лодочкой. На них качались Сергей, Петин брат Павел и еще тот, седой.

Качели беззвучно раскачивались, пронзительная зелень травы резала глаз, и казалось, что это не трава вовсе, а болотная топь, прикрытая ряской.

Люди на качелях веселились, и кто-то из них даже помахал Петру рукой.

— И ты с ними будешь… — услышал внутри себя Петр не то вопрос, не то утверждение.

И все исчезло.

Его рука зашевелилась и сотворила крестное знамение.

Слова молитвы слетели с губ.

Вокруг никого не было, и флюоресцентная московская ночь светила в потолок фиолетовым.

Петя встал на колени прямо в кровати, потому что боялся ступить на пол. Вдруг тот провалится как болото?

Он клал поклоны и просил только одного — чтобы Господь помиловал Анну и спас тех, кто так беззаботно резвился на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз.

* * *

Утром, после ранней литургии, даже не зайдя в трапезную, Петя побрел через монастырскую площадь к зеленоватому особнячку. Войдя в металлическую дверку, он назвался охраннику, и его пропустили на второй этаж.

Посидев недолго в чистеньком коридорчике под бюстиком деятельного митрополита Никодима, Петя передумал все мысли и даже пытался творить Иисусову молитву. Молитвенником он себя не считал, но исходя из принципа, что всякое дыхание хвалит Господа, он полагал, что Господь не побрезгует и его молитвой. Потому что было Пете очень страшно и одиноко.

Петя был седьмым, последним, ребенком в семье протоиерея Василия. Сколько он себя помнил, его повсюду окружали вещи, одежда, слова, неразрывно связанные с церковью. Можно даже сказать, что Петя вырос между алтарем и огородом, разбитым в поле прямо под ветхим заборчиком сельского кладбища. Всех семерых детей батюшка приучал к посту и молитве, тихо наставлял своим примером, призывая не обращать внимания на обидные прозвища типа «поповский сынок» и прочие идеологические выкладки.

Хотя Советского Союза уже не существовало, учителя в глухой провинции твердо держались за марксизм-ленинизм просто потому, что держаться им черными зимними вечерами было не за что. А Петя держался за Бога. Он даже не очень понимал, Кто это — Бог, но, засыпая, он прижимал к себе плюшевого, купленного в кооперативном киоске медведя, подаренного папой после поездки в Епархиальное управление, и молился, чтобы папа и мама не умерли, а Виктория Игоревна не ставила двойки по русскому. И теперь он не мог вспомнить, — отвечал ему Бог или нет, но помнил только, что свет, струившийся от маленькой лампадки, кивал ему в ответ и темнота становилась доброй, «как у мамы в животике». Это «как у мамы в животике» придумал Павел, его старший брат. Когда они оставались в доме вдвоем, Петя часто плакал, тогда Павел утешал его, говоря, что они заберутся под одеяло и будут там сидеть и никто им не страшен, потому что есть защита. Он так и говорил — защита.

Петя вздохнул. Теперь Павел стал епископом. И зовут его теперь вовсе не Павлом, а владыкой Илиодором.

И Петя теперь сидит в коридоре церковного учреждения и ждет нагоняя, потому что он все сделал не так.

Он не уследил за Сергеем, не остановил Анну и позволил страшным людям сотворить зло. Может он просто дурачок и тетеха? Павел бы на его месте все сделал правильно. Он бы все узнал, предугадал и, насвистывая себе под нос какую-нибудь девятую симфонию, смело все предотвратил. А папа…

А папа бы помолился Богу, и ничего бы и не было. Господь бы вывел папу, и спас Анну, и помог Сергею. А Петя так не умел молиться.

Оказалось, что Церковь — это не только храм, в котором призывают Святого Духа, в котором человек встречается с Богом. Церковь — это не только единый организм со Христом во главе, где верующие — живые и усопшие — равно пребывают в Боге, а Он с ними. Оказалось, что Церковь — это сложная организация со своим уставом и управляющими, служащими и отчетностью. И живет она во времени — как мы с вами. И состоит эта, земная, Церковь не из клеточек тела Христова, а из винтиков государственного механизма. У Пети в голове каждый раз возникал старинный паровоз, чьи огромные чугунные колеса вращает неуловимый пар. И паровоз летит, и страшно, и весело. Только в лязге и грохоте не слышно ничего. И Петя не понимал такой Церкви. Он ее боялся. Он не хотел быть винтиком, и это его нехотение и довело всех до беды.

Он не хотел быть ни кочегаром паровоза, ни машинистом, ни даже начальником поезда. Он не желал превращать людей в рельсы и вагоны, шпалы и стрелки. И оказалось, что паровоз теперь летит прямо на него, а он — он больше не со всеми. Он так со всеми не умел. И это неумение — нежелание — и есть его грех, его гордость, его предательство.

«Господи, — просил Петя, — Господи, только Ты не оставь меня. Не надейся ни на сынов, ни на князей человеческих, Один Бог силен», — твердил он слова царя Давида, надежд которого Бог никогда не обманывал.

А качели в его голове ходили вверх-вниз, и Анна захлебывалась чернотой на шатком мостике.

«Господи, упокой душу убиенной рабы твоей Анны и сотвори ей вечную память», — шептал Петя и быстро утирал глаза рукавом подрясника.

Господь попускает зло, потому что иначе мы превратимся в роботов. Мы сами должны выбрать, а если уже ничего не исправишь, Господь нас забирает. Это несправедливо, но, если бы Господь был справедлив, никто бы уже не жил. Все получили бы свою награду.

* * *

В тот день отец Виталий пребывал не в духе с раннего утра. Разжигая кадило, алтарник уронил уголь на ковер, ковер оплавился, и в алтаре запахло паленой шерстью, синтетикой и еще черт знает чем.

— Даже ладаном не перешибешь, — заметил невыспавшийся диакон Владимир, поправляя орарь и сострадательно глядя на побледневшего от конфуза несчастливца.

Потом матушки забыли подогреть воду для теплоты, и пришлось ждать в алтаре, когда закипит чайник.

Потом поднесенный младенец орал и выгибался так, словно был не на причастии, а на сеансе экзорцизма. «И вообще, — терпеливо держа лжицу чуть в стороне от дитятки, думал отец протоиерей, — все-таки прав Кэрролл: дети иногда страшно напоминают свиней».

А еще на выходе из ризницы его встретили общественные деятельницы в криво повязанных платочках и загадочных нарядах, по их мнению символизирующих истую веру. Они жаждали аудиенции, и отказывать им было нельзя, так как одна из них была представительницей той самой партии, а другая — пописывала в журнальчик. Пришлось назначить на после трапезы.

А потом на трапезе он вспомнил, что должен выслушать эту историю. Да и не слушал бы, но надо. А как слушать, если докладчик, с одной стороны — блажной, а с другой — брат Владыки?

Трапеза была испорчена, и отец Виталий не спеша прошествовал к себе в кабинет, сделав вид, что не заметил притулившегося в углу виновника событий.

Бессонная ночь, проведенная на экстренном совещании, давала о себе знать, и отец председатель сдержанно зевал в ладошку.

Он поудобнее разместился в кресле, принял от секретарши чашку кофе и кивнул на дверь.