Александр Житинский - Лестница Страница 8

Пирошникову сделалось скучно, он побродил по комнате, прочитал телеграмму на бюро, которая сообщала: «Выезжаю 17, поезд 27, вагон 9, встречайте, дядя Миша», исследовал от нечего делать содержимое нескольких ящичков бюро, а потом снова улегся на диван. Ему никак не удавалось собрать свои мысли. За этим занятием, а именно — за собиранием собственных мыслей, его и нашла упомянутая выше мымра, которая, приоткрыв дверь, просунула в образовавшуюся щель аккуратненькую свою головку с редкими седыми волосками, мигом осмотрела всю комнату и обратилась весьма ласково к Пирошникову:

— Рыбки не хотите ль? Не знаю, как вас величать…

При этих словах под ногами старухи появилась кошка Маугли, которая, изогнув свое тело, проникла в комнату и заняла место под шкафом. Раздосадованный Пирошников привстал с дивана.

Глава 5

Старуха

«Что же это? Они так и будут ходить? То один, то другой… И чего им нужно?» — мрачно подумал про себя Владимир, увидав незваную старуху. Впрочем, он тут же сообразил, что при умелом подходе можно будет, вероятно, и от старухи получить кое-какие интересующие его сведения. Поэтому Пирошников слегка потянулся и даже зевнул, изображая пробуждение, а затем, доброжелательно улыбнувшись, на что старушка ответила еще более приветливой улыбкой, объявил о своей готовности откушать предложенной рыбки.

Старухина голова исчезла, и через минуту в комнату вплыла тарелка, наполненная источающими аромат жареными рыбешками, которые бережно транспортировались старухой. Выказав крайнюю степень благодарности, Пирошников схватил за хвост верхнюю рыбку и в мгновение ока обглодал ее, оставив хрупкий хребетик. Старуха же, присев на краешек стула и положив руки на колени, умильно глядела на молодого человека. Эта идиллия продолжалась несколько минут, после чего, как и предполагал Пирошников, ему пришлось расплачиваться информацией о себе, своих отношениях с Наденькой и прочем.

Надо сказать, что Пирошников не говорил всей правды, то есть, по существу, лгал, когда разговор коснулся его лично и Наденьки. Ему еще неясна была степень осведомленности бывшей мымры, а теперь Анны Кондратьевны, или бабушки Нюры, как она предложила себя называть. Рассказывать ей о причудах лестницы он не считал пока возможным, чтобы не перепугать бедную бабку, и поэтому тонко перевел разговор на Георгия Романовича, надеясь разведать как можно больше о квартире и ее жильцах.

— Умный человек и хитрый, не в обиду будь сказано, а Наденька, уж и не знаю, что да почему, одним словом, жили, — чуть покачиваясь, завела свою шарманку бабка Нюра. — Жили и жили, а мне что за дело? Наденьке хозяин, а нам в квартиру сторож безвыездный, все спокойней, мужчина ведь…

— Почему это безвыездный? — не утерпел Пирошников.

— А не выезжал никуда, — простодушно вздохнула старушка, в первый раз и осторожно дотрагиваясь до принесенной рыбки.

Судя по всему, Анна Кондратьевна была совсем не в курсе истинных причин привязанности Наденькиного мужа к своему местожительству. И ладно, решил Пирошников, не стоит забивать голову старухе всякой ерундой, не поймет.

— Долго он жил-то? — как бы невзначай спросил Владимир.

— Да он и посейчас живет, чай, не помер, — отвечала старуха.

— Я не про то. Безвыездно он долго жил? Ну, не выходил никуда?

— А кто его знает? Я за ним не присматривала — зачем они мне? — насторожившись, заявила старуха. — Уж год будет, как съехал. Сперва захаживал чуть не каждый день. То к одной, то к другой…

— К кому это — другой?

— А я что, знаю? Ничего не видела и не знаю! — отрезала вдруг старуха.

Она подхватила с тарелки пару рыбешек и поднесла их кошке, которая, лежа на боку, сладко потянулась, обнажая когти, а затем, не торопясь, принялась есть старухино угощенье. Вернувшись к столу, бабка Нюра всплеснула руками и охнула:

— Батюшки! Хлеб-то я и забыла! Как же без хлеба-то есть?

И она исчезла в двери, оставив Пирошникова с тарелкой, на которой, по правде сказать, осталось рыб раз, два — и обчелся. Так что никакой особенной необходимости в хлебе уже и не было. Подумав об этом, Пирошников поплелся вслед за старухой в кухню. Он застал ее в углу над раскрытым сундуком и что-то в нем ищущей. Анна Кондратьевна так была увлечена поисками, что не заметила появления Пирошникова, а когда он приблизился, оторвалась от сундука, поспешно его захлопнув, и запричитала:

— Кончился хлеб, вот какая жалость! Вчера вечером совсем запамятовала купить. Что же делать? Ох, кабы не ноги — булочная вот она, за углом!.. Уж вы не сходите ли за хлебцем? — спросила она Пирошникова, быстро при этом на него взглянув, но сразу же отвела глаза. — Я и денег дам…

Тут она достала из кармана передника кошелек с металлической застежкой в виде двух блестящих шариков и поспешно сунула в него нечто, дотоле спрятанное в кулаке. Затем она протянула кошелек Пирошникову, который от неожиданного предложения смешался, не зная, что сказать. Отказываться после угощения было по меньшей мере невоспитанно — да и по какой причине? Но и согласиться было трудно, поскольку Пирошников подозревал, что проклятая лестница так просто его не выпустит, а что он тогда скажет старухе?

Тем не менее, скорее по инерции, он взял кошелек, а старуха засуетилась, говоря, что она, пока он ходит за хлебом, поставит чайку да достанет варенья, и прочее в том же роде. Пирошников, все еще раздумывая, побрел в свою комнату и стал натягивать пальто. В который уже раз он оделся и вышел в коридор, где заботливая Анна Кондратьевна сунула ему в руку полиэтиленовый мешочек для хлеба и проводила до дверей. Если бы Владимир оглянулся назад в тот момент, когда переступал порог, он увидел бы, что старуха тщательно осеняет его спину крестным знамением, а лицо ее далеко не так простовато, каким казалось до сих пор.

Дверь за Пирошниковым захлопнулась, и он, подождав, пока глаза привыкнут к темноте, осмотрелся. Что-то изменилось на лестнице, и это сразу насторожило Владимира.

Пирошников, внутренне подобравшись, начал новый спуск. Пройдя всего лишь три пролета, он уткнулся в дверь, которая, однако, совсем не была похожа на наружную, а скорее напоминала дверь в подвал, поскольку находилась в тупике; никаких квартирных дверей рядом не было, а присутствовали лишь батарея отопления, какая-то лужа на полу и довольно-таки мерзкий запах. Молодой человек, преодолевая отвращение к этому запаху, приблизился к двери и ощупал ее. Она была сколочена из грубых, по всей вероятности, необычайно толстых досок и оказалась запертой. Пирошников почувствовал нечто вроде страха, но, испытывая последний шанс, все-таки постучал. За дверью раздались тяжелые шаги, и грубый голос спросил:

— Ты, что ли, лошак?

Пирошников сжался и затих. За дверью послышались невнятные бормотанья, кажется, даже ругань какая-то, но, когда молодой человек услыхал лязг отодвигаемого засова — отодвигаемого с кряхтеньем и посапываньем, сердце его остановилось, чтобы через секунду забиться с удвоенной частотой. Он сделал осторожный, но быстрый шаг назад, потом еще один, затем повернулся спиной к двери и побежал наверх, подгоняемый смертельным страхом. На одном дыхании Пирошников пронесся этажа до четвертого, считая, разумеется, от зловещего подвала. Лишь здесь он остановился и огляделся.

Вокруг было уже гораздо чище и светлее, чем внизу. Пирошников посмотрел себе под ноги и обнаружил, что ступени лестницы белые, как в Эрмитаже, и тоже, вероятно, из мрамора. Сверху до него донеслась музыкальная фраза, но довольно неотчетливо, так что он не смог определить — что это и на каком инструменте играется. Во всяком случае, Владимиру после пережитого потрясения сделалось легко на душе и до крайности любопытно — что же это может быть наверху? Он зашагал на звуки музыки, которые становились все разборчивее. Пройдя вверх не так уж много времени, Пирошников увидел площадку последнего этажа, весьма нарядную, с дорогими дубовыми дверями, от которой наверх тянулся еще один короткий лестничный марш, упиравшийся в чердачную дверь. На двери бросился в глаза огромный висячий замок, а сама она была обита железом и выкрашена в голубой цвет. Главным же во всей картине был человек в спортивном поношенном костюме, расположившийся с баяном под этой дверью и наигрывающий на нем хоралы композитора Иоганна Баха. Он с неудовольствием посмотрел на Пирошникова, но ничего не сказал. Перед ним стояли ноты в виде раскрытой тетрадки, прислоненной к стене.

— Извините, я вам не помешал? — вежливо осведомился Пирошников.

— Нет, ничего, — сказал мужчина, продолжая растягивать свой инструмент. Он был небрит, лицо его было не слишком одухотворенным, во всяком случае, не настолько, чтобы играть хоралы. Пирошников ощутил мучительную робость человека, не знающего, куда себя деть. Как часто с ним бывало, он расправился с нею дерзким и неожиданным вопросом, обращенным к небритому музыканту: