Юлий Буркин - Бабочка и василиск Страница 8

Чего тут только нет! Племя шелестящих кобр охраняет эти груды жемчугов и алмазов, изумрудов и сапфиров, эти прекрасные золотые статуи, выполненные мастерами древнего Перу и византийскую утварь из слоновой кости, инкрустированную самоцветами…

Хозяин, сопровождаемый рабами-лилипутами, проследовал через янтарную и малахитовую комнаты и вступил в радужный, бензиново переливающийся стенами, перламутровый зал.

Здесь по приказу сметливого сциталлиса-церемониймейстера под музыку цикад и гипнотическое пение дуэта двухголовой амфисбены сотня светлячков исполнила перед василиском бенгальский танец. Хозяин был растроган и отблагодарил артистов благосклонным кивком, чем привел их в неописуемый восторг. Но в монетном зале василиск вновь лишился приобретенной только что веселости: вид разнообразных денег снова воскресил в нем мучительные воспоминания.

… Гендос дежурил неподалеку от двери операционной. В другом конце коридора сидели на скамеечках три сотрудника милиции в белых халатах поверх штатской одежды. Гендоса в лицо они не знали, только слышали его голос по телефону. Но они, естественно, не знали, что это был голос именно этого человека, то ли родственника оперируемого, то ли его друга, расхаживавшего сейчас в тупичке больничного коридора.

Надпись «не входить, идет операция» светилась больше трех часов. Гендос хотел-было уже плюнуть на все и уйти, в конце концов, не так уж щедро ему заплачено, когда дверь отворилась и в сумрак коридора из залитой стерильным светом операционной вышел Грибов. Он остановился на пороге, снял белую шапочку и вытер лоснящийся лоб тыльной стороной ладони. Гендос торопливо приблизился к нему:

– Ну, что там, доктор?

По условиям договора, если бы Грибов ответил, что пациент умер (а вероятность такого исхода была много большая), Гендос изобразил бы на лице неуемную скорбь и ушел бы восвояси (в этом случае вся тысяча баксов досталась бы ему).

Но Грибов ответил:

– Все в порядке. Выкарабкался.

И далее Гендос действовал по сценарию.

– Спасибо, доктор, спасибо, – тряс он руку Грибова, наблюдая, как трое в конце коридора встают со скамейки и с нарочито отсутствующим видом направляются в их сторону. – Спасибо, доктор, – еще раз повторил Гендос и добавил, – а это – вам, – вкладывая в руку Грибова пухлый конверт.

Дальнейшее было предсказуемо, а потому легко рассчитано. Пока Грибов тупо рассматривал конверт, а затем открывал его, машинально, не успев еще отойти от мыслей об операции, разглядывал деньги (на глазах у уже поравнявшихся с ним и окруживших его милиционеров), Гендос успел сбежать по лестнице на первый этаж, промчаться через больничную столовую, кухню и выскочить из раскрытой настежь двери посудомойки на задний двор клиники. Десять шагов до забора, подтянуться, прыгнуть… И никто никогда не узнает, как заработал он свой гонорар.

А вторая половина скромных сбережений того, кто лежал сейчас в операционной тщательно пересчитывались одним из блюстителей порядка. (Да здравствует бесплатная советская медицина!) И сумма эта была занесена в протокол. И подписи свои в нем поставили понятые. В их числе и ошарашенная, отказывающаяся верить своим глазам ассистентка хирурга Майя Дашевская.

… Порхая с цветка на цветок, она приблизилась к сводчатому углублению в скале. Что ее дернуло влететь в пещеру? Любопытство? Кокетливое желание всюду сунуть усики, наперекор своему страху? Как бы там ни было, она влетела в пещеру и, само собой, вскоре заблудилась в мрачном каменном лабиринте.

Через два дня, выбиваясь из сил, чудом уйдя от стаи летучих мышей, она вылетела из темноты в ярко освещенную красочную залу. Огромный чешуйчатый ящер спал посередине ее. Бабочка, не долго думая, подлетела к нему и села ему на нос.

Василиск, потревоженный прикосновением, открыл глаза и обомлел. Бабочка. Словно послание из того мира, который он потерял навсегда. Он осторожно пересадил ее с носа на палец.

– Как тебя зовут? – спросил он, стараясь говорить как можно мягче.

– А что такое «зовут»?

– Как твое имя?

– У меня нет имени. Мне оно ни к чему. Помоги мне выбраться отсюда. Мне нужно любить, а кого я буду любить здесь? Помоги мне.

– Знаешь, это довольно сложно. Я не могу приказать сделать это своим слугам, потому что они обязаны будут убить тебя: находиться здесь могут только имеющие змеиные души. Закон этот выше даже моей великой власти.

– Тогда вынеси меня отсюда сам.

– Ладно. Но тебе придется потерпеть. Я нечасто выхожу на поверхность. Если я сделаю это до положенного срока, вассалы мои и слуги заподозрят неладное и выследят тебя. Я думаю, нам придется поступить так. До положенного срока, несколько недель, ты поживешь здесь. Я спрячу тебя. А потом, когда придет срок, я тайно вынесу тебя.

– Я вижу, несладко тебе тут живется, – взглянула она внимательно в его глаза.

– Власть обязывает, – уклончиво ответил василиск и, вытряхнув из янтарной шкатулки несколько ниток жемчуга, поставил ее перед бабочкой. – Пока ты будешь жить здесь.

– Здесь? – удивилась та, вспорхнула, села на дно шкатулки. Потом, примериваясь, сложила крылья и прилегла. – Ладно, – согласилась она. – А кого я пока буду любить? Я должна.

– Люби пока меня, – предложил василиск, и ему вдруг показалось, что его каменное сердце забилось в груди чуть сильнее.

– Тебя? – бабочка с сомнением оглядела гигантского ящера. Слезинки досады навернулись ей на глаза. Но, вздохнув, она мужественно согласилась. – Ладно. Буду любить тебя.

– Вот только, что ты будешь есть? – нахмурился василиск.

– Вообще-то, я могу совсем не есть. Я люблю попить нектар, полакомиться пыльцой, но это только для удовольствия. Добывала пищу и ела ее моя гусеница, мое дело – петь, танцевать и любить, а не думать о пище… Хотя, мне так нравится нектар… – снова вздохнула она.

– Знаешь что, – сделал вид василиск, что не слышал ее последних слов, – давай, я все же буду как-нибудь звать тебя. – (Идея уже пришла ему в голову).

– Как?

– Когда-то давно я любил одну женщину, и я хотел назвать ее бабочкой. Но не успел. Так давай же теперь я тебя, мою любимую бабочку, буду звать Майей, так, как звали ту женщину.

Бабочка призадумалась. Потом ответила:

– Хорошо. В этом имени есть что-то весеннее: май – Майя.

– Ну что ж, – сказал он, берясь за крышку шкатулки, – мне придется проститься с тобой. До завтра, Майя.

– До свидания, – покорно склонила голову бабочка, – возвращайся поскорее… любимый.

– Они оба не заметили, как тоненькая змейка, таившаяся доселе в расщелине между камней, поспешно юркнула прочь.

XI.

Один в комнате общежития. В той самой комнате. Один. Он уже знал, что враг его повержен и сейчас, лишенный всего, даже свободы, находится в следственном изоляторе. Но вместо торжества или хотя бы облегчения он чувствовал что-то напоминающее скорее угрызения совести. И еще: он был один.

«Какая тоска. Какая скука. Боже ж ты мой, ну случилось бы хоть что-нибудь…» – так думал он засыпая, стараясь не обращать внимания на послеоперационную ноющую боль в груди. И судьба сжалилась над ним. Когда он проснулся, НЕЧТО случилось: всего его, с ног до головы, покрыли грибы. Такие, какие можно встретить в лесу на стволах деревьев.

Они были везде – на ногах, на руках, на животе, на груди, а один несимметрично торчал чуть левее середины лба. Он встал и босиком прошлепал к зеркалу. Вот это да!.. Он попробовал отломить один, слева подмышкой (он не давал ему опустить руку вдоль тела). Ощущение было такое, словно пытаешься отодрать от пальца ноготь. Из образовавшейся между телом и грибом щелки выступила капля розоватой полупрозрачной жидкости. Он потянул сильнее, и боль стала нестерпимой, а из щелки засочилась кровь. Пришлось отказаться от этой затеи, но подмышкой саднило до вечера.

До самого душного, самого невыносимо душного вечера в его жизни, во время которого он метался по комнате, не зная, что предпринять: выйти он в таком виде не мог, телефоны в общежитские кельи пока что не проводят… Оставалось одно – ждать неизвестно чего. А духота сгущалась и сгущалась.

И вот, за несколько минут до полуночи, грянул гром, и ливень застучал в подоконник. Ему стало немного полегче. И он почувствовал, что чертовски проголодался. Но все, что могло быть съедено, было съедено им еще в обед, в дверце маленького и пустого холодильника одиноко стояла бутылка коньяка. А, вобщем-то, это как раз то, что ему нужно.

Он сел на мокрый подоконник, так, чтобы ни один гриб ни за что не цеплялся, налил себе полстакана коньяку и залпом выпил его… И в этот миг грянул яростный раскат грома, такой, что, казалось, небо, не выдержав натяжения на пяльцах горизонта, лопается посередине. А еще через несколько секунд, когда стрелки часов окончательно сошлись на цифре 12, на темной противоположной окну стене вдруг вспыхнула, дрожа, яркая алая точка размером с копейку.