Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ) Страница 8

— …А впрочем, политическая партия с алхимической основой… — продолжил было граф Набедренных, но За’Бэй обхватил его за плечи и подтолкнул вверх по всё ещё дышащему теплом гулкому скату. Жорж управился без посторонней помощи.

А за дымоходом был город.

Весь-весь, до самого моря (всё-таки в шесть этажей дом!). И до самого моря город затопило последним октябрьским солнцем, от которого почему-то першило в горле. Жорж не глядя протянул руку за вином и с детской какой-то благодарностью всей новой студенческой жизни разом спросил себя, сколько ещё не виданных доселе удовольствий способна будет выдержать его — отнюдь не алхимическая и уж точно не совершенная — душа.

Глава 3. La pratique rend parfait

— Это сколько же у нас получается? — медовым тоном спросил Гришéвич и укоризненно покачал головой. Замерший перед ним студент был сантиметров на тридцать выше и года на два старше, но умудрился так сжаться, что разница почти не чувствовалась. Глазёнки его бегали из стороны в сторону, пытаясь за кого-нибудь зацепиться, но чёрное крыльцо Академии и широкая спина Плети надёжно закрывали экономическую операцию от всех чересчур любопытных.

— Тебе вопрос задали, — нетерпеливо гаркнул Метелин.

Гришéвич повёл плечом. Приподнял бровь.

— Д-двадцать, — пролепетал студент.

— А обещали мы сколько?

— Шестьдесят.

— Шестьдесят грифончиков. Soixante, — кивнул Гришевич и ткнул студенту в лицо купюрами. — Это шестьдесят?

— Нет, — понуро отозвался тот.

Сопротивления он не выказывал, и это было скучно. Гришевич любил скучать, поскольку именно в скуке состоит залог успеха и благоденствия.

— Как же так получается, что мы слова не держим? — пропел он, схватил студента за пояс и резко притянул к себе. — Пряжечку нацепили, а совести не прибавилось? Это разве йихинцу по званию? По званию, скажи мне?

— Мне больше не дали! — залепетал студент в панике. — Я просил! Отец и так интересуется…

— Ат-та-та, — прервал его Гришевич, легонько дернув за нос, — это что у нас такое? Разве мне твой отец обещался? À d'autres! Никак нет, обещался ты — твои слова помню, а отца твоего не видал. Как день столичный вижу, стояли мы с тобой здесь вечерком эдак позапрошлым, и клялся ты мне, что принесёшь шестьдесят. В свои-то годы мог бы уже не клянчить с папаши. Самому деньги нужно добывать с младых ногтей!

Метелин за спиной чуть заметно фыркнул. Гришевич мысленно отметил, что по этому поводу с ним следует конфиденциально побеседовать.

Студент молчал.

— Так и быть, от широкой своей души прощаю на сегодня. Только долг донеси — и сочтёмся, — подсказал Гришевич. — Сколько это ты мне, получается, должен?

— Сорок, — чуть ободрился студент. Гришевич снова покачал головой.

— Ат-та-та. Какие же сорок, когда семьдесят?

— Как семьдесят? — студент побелел.

— А как не семьдесят? Или у меня, хочешь сказать, что-то не так с арифметикой? — прошипел Гришевич через зубы, но тут же откинулся назад и обратился к аудитории: — Эй, mes amis, сколько он мне, получается, должен?

— Семьдесят, — коротко отозвался Метелин.

— Сем’десят, — поддержал Плеть.

— Видишь? Mes amis не ошибаются. Говорят, семьдесят. Толк знают, — Гришевич, так и не отпустивший пояс студента, встряхнул его для острастки и ясности. — Тебе сколько дать, денёк или два?

— Два, — прошептал студент.

— Ну если два, то ты уж меня послезавтра сам отыщи. Меня-меня, а не какого-нибудь там префекта или кого похуже. Понял? Je me suis bien fait comprendre? Или хочешь проверить, что будет, когда не по адресу завернёшь?

— Н-не хочу.

— Не хоти. И смотри, найду тебя первым — грифончиков не наберёшься. — Гришевич отпустил-таки пояс и выдохнул: — Ну чего встал? Шагай!

Студент зашагал без малейшего бунта в движениях. Двадцать грифонов в кармане шуршали неубедительно, но в целом Гришевич был доволен. Приятно, когда к делу относятся с пониманием: не тратишь силы на доказательства своей правоты. Восемь минут, деньги в руках, можно идти на все четыре.

— Зря ты ему сам подсказываешь, как нам проблемы организовать, — заметил Метелин. — Ведь и впрямь же к префекту отправится.

Гришевич развернулся всем корпусом, вздёрнул подбородок. Как и все прочие люди, Метелин смотрел на него свысока. Потому что, как и все прочие люди, имел средний рост.

Таким уж Гришевич уродился.

— Зря ты, графьё, мне в спину фыркаешь. Что-то очень смешное заметил?

Метелин фыркнул ещё раз, вложив в звук весь свой аристократизм. Его показушная гордость иногда искушала Гришевича заехать прямо промеж аристократических глаз, и он далеко не всегда боролся с искушением. Метелин нередко позволял себе ответить, что Гришевич в целом ценил. Боевой дух не уважать сложно, тем более что руками аристократия махала не слишком умело и потому безопасно.

А главное, очень уж удобно было держать при себе графа Метелина.

— Не мог не оценить чтение моралей тому, у кого ты отбираешь деньги.

— Разве я соврал? С младых ногтей надо финансы добывать, с младых. Как я.

— Если б все были как ты, много бы не добыл.

Гришевич прищурился.

— Ты дурной? Все разные, y’a des gens et des gens. Кому работать, кому сливки собирать.

— Считай, что я просто посмеялся над твоей иронией.

Гришевич сплюнул и прекратил дискуссию; Плеть смотрел, как обычно, молча и без выражения. Оно и ладно: когда выражение у него появлялось, это обычно означало, что есть повод всерьёз обеспокоиться. Общинная дрессировка.

— В общежитие? В кабак? — спросил после молчания Метелин.

— Тебе бы только по кабакам.

Метелин напросился в дела Гришевича не за деньги, конечно. Откуда графью знать, что такое деньги? Графьё их никогда не считало, считать не умело, а долю свою отдавало совершенно равнодушно. Графью требовалось что-то другое, вот только что именно, Гришевич так до сих пор и не разобрался.

Сам он деньги не то чтобы любил, просто успел привыкнуть к тому, что в них, а не в чём-нибудь эдаком возвышенном или абстрактном, и состоит человеческая свобода. И к тому привык, что свободы этой, в грифончиках отмеренной, стоит за душой иметь побольше. Добывать её можно любыми методами, тут уж у кого на что соображалки хватит, но важно иметь в этом деле успех, иначе бестолочь ты, а не Гришевич. А всего за пару месяцев обучения в Академии он с интересом обнаружил, что Пакт о неагрессии успел в этом смысле подстелить ему неплохой тюк соломы. Никто в здешних стенах толком и не знал, умеет ли Гришевич в самом деле драться. Ему просто не довелось продемонстрировать. Безропотно сдавались не все, но большинство бледнело от простейшего тычка под рёбра. Водились и те, кто не побледнел бы, но зачем их трогать, когда рядом столько бессловесной, лёгкой и вполне тучной добычи?

Но с другой стороны, нужно, comme on dit, раздвигать пределы своих возможностей. Развивать дело, проводить операции не только финансовые, но и репутационные. Потому что так через пару лет, по прикидкам Гришевича, можно будет и вовсе пальцем о палец не бить, хватит одного громкого имени.

Это его таврские толстосумы научили. Они уже много лет ничего не делают, только потрясают косами, а все их боятся. И драться тоже научили они, и ещё много чему, не чета папаше-пьянице. Хотя Гришевич и до общины многого нахватался. Своим, comme on dit, умом.

Ум этот самый и тело нужно держать в тонусе, только так чего-нибудь и добьёшься. С год назад, уяснив, что община больше ничем делиться не намерена, Гришевич переключился на простую и изящную финансовую аферу. Приходишь из обычного Порта в Пассажирский, толпишься у причала, вылавливаешь себе иностранца понаивней и предлагаешь услуги проводника, а там только успевай подбирать купюры. Зачем им выбирать малолетнего прыща? Parce qu'il parle viele verschiedene Sprachen, that’s why. Как так вышло? Да просто папаша-пьяница работал сторожем в кабаре, весьма и весьма этими же иностранцами любимом, а Гришевичу оставалось только причесаться поприличней, кухонную тряпку захватить — и вперёд, набирайся знаний о жизни. Так по-птичьи и усвоил главные слова всех основных европейских языков.

И ещё важно не забывать, что иногда новым возможностям следует открыться. Поэтому, когда Гришевич подцепил в Порту молодого турко-грека по имени «что-то-что-то-что-то-бей», он даже не расценил это сразу как руководство к действию. Турко-грек со смехом объяснял на вполне убедительном росском, что приехал учиться в Йихинской Академии. Деньгами сорил, не спрашивая о настоящих ценах, — как и все они. Но не все начинали вдруг рассказывать, что потратиться нестрашно, потому что студентам Академии предоставляют жильё и вполне пригодную для жизни стипендию.

И тогда Гришевичу отворился новый увлекательный мир.

Мир, в котором люди бледнеют и теряются от одного только лёгкого тычка. Мир, в котором тебе в самом деле платят деньги за то, что ты иногда заглядываешь послушать чей-то трёп. Мир, в котором предоставляется бесплатное жильё (комнату Гришевич трезво разделил с кого-то-беем).