Павел Парфин - Гемоглобов (сборник) Страница 8

Затем, все так же наугад, наткнулся на чертовы ножницы. Взвизгнул, уколов ими палец. Перед тем как прицепить их к стрелкам старого будильника, вытер ножницы от липкой влаги. Может, то была его кровь, а может, – слезы раскаянья и печали. Догадался: этими ножницами бесы обрезают пуповину души, дабы покойный человек никогда не смог обратиться к памяти жизни. Не смог ни восстать, ни прозреть, ни броситься на поиски пути спасения… Из адских ножниц и земного будильника, точь-в-точь как из конструктора «Lego», Палермо собрал время-сичень. Время-секач, гильотину, отсекающую добродетели пальцы. Вместе с болью выпускающую на грешную свободу ненависть, гнев, ярость. Безлюбье. Безбоязненность к Богу.

Не видя, не слыша, он собирал конструктор греха – отказавшись видеть и слышать, грешил. Трусливо и, как ни странно, самозабвенно. С упоением создавал адский конструктор!

А дьявол тем временем ликовал. Вначале тихо, украдкой, полный сомнений: а не шалует ли юноша, от страха утративший разум? Поначалу дьявол даже сам немного струхнул. И приказал зачернить окна дворца, адской ночи спуститься… Но с каждым новым временем, творимым маленьким человечком, Виорах убеждался: маленький человечек – большой Мастер греха. И ликовал уже громче, ничем не отличаясь от обычного грешника, способного чувствовать и вволю выражать свои чувства.

Палермо продолжал совращать время, ловя на одну и ту же наживку – неповторимость, новизну образа. Из двух колокольчиков, которыми дьявол созывает души для покаяния и бунта, юноша создал иное время… Время-скоморох вызывающе пощелкивало, залихватски посвистывало, но призывало вначале расплатиться за грехи, а потом безумствовать. Расплата и безумие неминуемы, но в аду свой порядок: безумие следует за расплатой и покаянием. Никак не иначе. Все с ног на голову в аду бредовом! Время-скоморох – разудалого греха потрох. Веселье в нем – соленая икра, радость пьяна, мокра. Совесть долой с печи, ноги на плечи – и ни к чему свечи! Счастье в паху, руки на бедрах – мятежных простыней ворох. Вздох за вздох, рот и посох, флейты треп, бубен забой, ты – моя, я – твой. Но вот уже любви первый лом и бой. Грех слабеет, вздох врет. Скоморох рыдает, скоморох – сдох…

Он присобачил к стрелкам гребешок Виораха – превратил ожидание во время-корысть. Установил черед деньгомании: все гребут, загребают, наживаются, ножами отбирают и отбиваются, закладывают и крадут, Бога не признают. Вера бескорыстна, оттого вера в сердце, а не в мыслях. А у деньгомании судьба пираньи – на каждую пасть грядет напасть. Грядет наказание на всякое притязание…

Дьявол, упиваясь времени проказами, разошелся не на шутку. Расчувствовался, раскрылся – и стал безопасным, уязвимым, ранимым. Как моллюск, оставшийся без панциря. Хоть бери его голыми руками… Но взять дьявола голыми руками не каждому дано. Не дано и Палермо. Да и ни к чему ему марать руки о дьявола. Парень проще поступил: обломал сатане рога. Прицепил рога к часам – породил новое время: время-тамерлан. Возродил эпоху войн и агрессий, бесконечный период полураспада миров и культур. Восстановил часы, когда победители утешаются стонами и проклятьями побежденных, а побежденные рожают рабов и героев. Рабы собирают механические и искусственные часы, герои, подобно мятежным диджеям, играют на тех часах мятежное время. Раскручивают время-свободу. В противовес времени-тамерлану. При этом герои часто побеждают. Так выбирает их время. Время благородных героев, время правдивых побед…

Можно было бы и дальше, бесконечно дальше, рыскать в мешочке с адскими чудесами, выуживая на адский свет все новые и новые насадки для часов. Словно для маминого кухонного комбайна. Вспомнив свой дом, маму, отчего-то стоящую к нему боком, Палермо улыбнулся. Он успел опорожнить таинственный мешочек, наверное, лишь на шестую часть, когда поднялось солнце. За черными окнами дворца сатаны взошло солнце. Адская ночь дала трещину, пропустив в себя солнце, точно божью кару. Никто в аду не готовился к рассвету, светило застигло демонов врасплох. Как смешно, как странно увидеть беса в растерянности! А дьявола?! От бессилья и злобы он саморучно выцарапал из груди свое козлиное сердце. Замахнулся, охреневший чертяка, чтоб швырнуть сердцем в солнце! Увидеть такое – значит, поверить в грех и благое, ад и воскресение…

Что, увидеть?! Неужели Палермо прозрел?!

Да! Парень и вправду видел, как кровит ужасная рана, как дрожит мерзкое Люциферово сердце, как улыбается ему, человеку живому, ясное, святое солнце… Все это воочию видел Палермо. Боже, как это было здорово! Напористым светом солнце разогнало ночь, точно стаю ворон. Будто душем, смыло сажу с окон дворца. Небесной позолотой разлилось в сумрачных залах, изгоняя бесов из их собственного логова… Но, главное, светило растопило злачную повязку на глазах парня. Он снова был зряч и свят. Как и подобает смертному, с доблестью прошедшему адские испытания. Отныне Палермо не нужно было наугад выбирать время. Моделировать время, конструировать грех он больше не мог – солнце лишило юношу такой нечеловеческой способности.

Но Палермо чертовски обрадовался этому. Не гоже ему, человеку, без конца творить время-грех. Это удел демонов, но не людей. У Бога с бесами Свои счеты, а с людьми – Свои. Расплата неминуема. И расплатой, помимо всех прочих наказаний и лишений, может стать вечное безумие.

Зато дьявола уже было не остановить. Его безудержно трясло, гадкая личина, будто обгорев на солнце, покрылась ужасными волдырями и пятнами; из ран, на месте которых некогда росли рога, валил рыжий дым… Вид дьявола не вызывал ни жалости, ни презрения. Да, – Палермо равнодушно пожал плечами – судьба Виораха его абсолютно не трогала. Парня радовали вещи и явления, которые можно было понять и благословить именем Бога. Солнечный свет, новый день, его, Палермо, воскресшая память и любовь к жизни. Радовал даже будильник, как обычно отсчитывающий время. Просто время.

Палермо не без труда запихнул будильник в карман брюк и пошел к выходу. Покидая стены ненавистного дворца, юноша обернулся, чтоб попрощаться. Так приучила его мать: прощаться со всеми, даже с теми, кто незнаком тебе и враждебен. Палермо обернулся, но как раз в этот момент погас экран телевизора.

В тот же день он вызвал на дом телемастера – «JVC» перестал показывать. Мастер, лысоватый мужичок с неправильным, почти прямоугольным брюшком, очень удивился, увидев на экране прежуткую картинку – перекошенную гримасу рогатого страшилища. Даже сломавшись, телевизор не смог избавиться от дьявольской личины Виораха. Примерно с час мастер пыхтел, но так и не обнаружил причину поломки. Палермо, внимательно следившему за его жалкими потугами, однажды показалось, что в холодных губах сатаны мелькнула издевка… В итоге мастер уехал, захватив с собой телек. С того дня Палермо больше не видел свой шаровой «JVC».

Проводив мастера, он отвез будильник в старый парк. Сдался, не выдюжил парень… А в парке все под стать разброду и шатанию в душе юноши: неопрятная осень, уставшая нравиться людям, сиротливая тишина, листья под ногами жалобно откликаются. Листья похожи на холодные блины – блинная разорилась, а блины выброшены на улицу… Палермо пытался думать о чем угодно, лишь бы не о клятом будильнике. Совладал, времягубец, над ним.

У полуразрушенной скамейки, похожей на крошечный мостик, подождал подростков. Тех самых отчаянных пацанов, что полгода назад пытались расстрелять его будильник. У-у, дьяволята!.. Что ж никто из вас не попал? Что ж вы все промахнулись?!

Ждал, от волнения щелкая пальцами, ужасно злясь, что никто не идет. Упрямо ждал, будто и впрямь договаривался о встрече.

Наконец, присев на корточки, опустил будильник в траву, засыпал сверху мокрыми листьями, словно трупик домашнего зверя, с которым пришлось вдосталь намучиться.

И ушел, ни разу не оглянувшись. Забыв о наставлениях матери. Глубоко переживая, как близкую утрату. Будто он и впрямь похоронил время. Он, Палермо, навсегда расстался со своим временем…

Но уже меньше чем через час и мысли, и чувства, и вся жизнь его переменились.

Палермо шел улицами родного города, наверное, впервые заметив, как прозрачна и суха в этом году осень, как удивительно щедра и открыта она накануне первого снега и первых морозов… Из парковой аллеи нужно повернуть вправо, не спеша подняться по дремучим ступеням, возраст которых не отмечен ни в одной летописи; затем по малолюдной набережной двинуться в сторону моста, там перейти улицу, снова подняться… Ноги сами вели Палермо, как нередко мышка, перескакивая с одного сайта на другой, пробегаясь по разным интернет-ссылкам, вдруг приводит к заветной цели. В тот момент ноги Палермо были предоставлены самим себе, поскольку душа и разум его были заняты совсем иной работой. Рассудок сообщал сердцу, что наконец-то они избавились от роковых часов, сердце юноши ликовало, празднуя свободу, и в ответ заряжало счастливой энергией разум… В тот момент Палермо был необыкновенно восприимчив ко всему новому, происходившему сейчас внутри него и вокруг. В заряженной восторгом душе и по-осеннему разряженном городе. Освободившись от хлама сомнений и комплексов, его сердце превратилось в превосходный приемник, настроенный на прием неисчислимых идей и призывов; из всего многообразия сигналов и импульсов рассудок должен был выбрать один. Это ему суждено стать одновременно путеводной звездой и штурманом, новой жизненной целью и средством ее достижения.