Чайна Мьевиль - Город и город Страница 9

— Послушайте, — сказал я.

— Это всё, что я могу вам рассказать. Она жила здесь.

— Она была в Бещеле.

— Бросьте. — Он рассердился. — Оставьте это. Не официально. Она не могла. Даже если она была в Бещеле, жила она здесь. Обратите внимание на ячейки, на радикалов. Кто-нибудь скажет, кто она такая. Она бывала повсеместно. Во всём подполье. Должно быть, по обе стороны. Она хотела везде побывать, потому что ей нужно было всё знать. И ей это удалось. Вот и всё.

— Откуда вы узнали, что её убили?

Я слышал его свистящее дыхание.

— Борлу, если вы всерьёз это спрашиваете, значит, вы глупы и я зря теряю время. Я узнал её на фотографии, Борлу. Вы что, думаете, я стал бы помогать вам, если бы не был уверен, что узнал? Если бы не думал, что это важно? Откуда, по-вашему, я узнал, что она убита? Да просто видел ваш чёртов плакат.

Он положил трубку. Я же некоторое время прижимал свою к уху, как будто он мог вернуться.

«Я видел ваш плакат». Заглянув в свой блокнот, я обнаружил, что, помимо подробностей, которые он мне сообщил, там написано «дерьмо/дерьмо/дерьмо».

Задерживаться у себя в кабинете я не стал ни на минуту. «Как здоровье, Тьядор? — спросил Гадлем. — Вид у вас неважный». Уверен, что так и было. У киоска на тротуаре я выпил крепкий кофе ай тёрко — по-турецки. Это было ошибкой: я взбудоражился ещё сильнее.

По дороге домой мне было трудно — что, возможно, для такого дня не удивительно — соблюдать границы, видеть и не-видеть лишь то, что следовало. Меня окружали люди, находившиеся не в моём городе, медленно шедшие через районы, многолюдные у них, но пустынные в Бещеле. Я сосредоточивался на камнях, которые на самом деле были вокруг меня, — соборах, барах, кирпичных завитушках здания, некогда бывшего школой, — на всём том, среди чего я рос. Остальное я игнорировал — или пытался игнорировать.

В тот вечер я набрал номер Сариски, историка. Славно было бы заняться с ней сексом, но иногда она любила поговорить о делах, которыми я занимался, и выказывала недюжинную сообразительность. Я набирал её номер дважды, но дважды отсоединялся, прежде чем она успевала ответить. Мне не хотелось вовлекать её в это. Нарушать конфиденциальность, сообщая ей о проводимых расследованиях, замаскированных под гипотезу, — это одно. Впутывать её в брешь — совсем другое.

Я постоянно возвращался к тому «дерьму/дерьму/дерьму». В конце концов пришёл домой с двумя бутылками вина и принялся медленно их приканчивать, смягчая выпитое оливками, сыром и колбасой. Я сделал ещё несколько бесполезных записей, причём придал некоторым форму тайной диаграммы, как будто мог нарисовать выход, но ситуация — головоломка — была ясна. Я мог стать жертвой бессмысленного и трудоёмкого обмана, но это представлялось маловероятным. Куда более вероятным было то, что человек, позвонивший мне, говорил правду.

В таком случае я получил основательную наводку, подробную информацию о Фулане-Марье. Мне сказали, куда направляться и кого искать, чтобы разузнать больше. В чём моя работа и состояла. Но если бы выяснилось, что я действовал в соответствии с этой информацией, то никакой осуждающий приговор не смог бы устоять. И, что гораздо серьёзнее, следовать этой наводке было бы для меня много хуже противозаконного деяния, это стало бы противозаконным не только по бещельским законам — я оказался бы в Бреши.

Мой информатор не должен был видеть наших плакатов. Они висели не в его стране. Ему никогда не следовало рассказывать мне об этом. Он сделал меня соучастником. Его информация в Бещеле была чужеродной — один только факт пребывания её у меня в голове был нарушением. Я оказался замешан. Деваться некуда. Возможно, из-за опьянения я тогда не задумался, что у него не было необходимости рассказывать мне, как он получил свою информацию, и что у него должны были иметься причины, чтобы так поступить.

Кто не испытал бы соблазна сжечь или разорвать в клочки записи о том разговоре? Я не стал этого делать, но… допоздна просидел за кухонным столом, разложив их перед собой и время от времени покрывая крест-накрест словами «дерьмо/дерьмо». Я включил музыку: «Поезд немного задерживается», совместный проект, дуэт Вана Моррисона[3] и Коирсы Яковой, бещельской Оум Калсум[4], как её называли, записанный во время его турне 1987 года. Выпил ещё и положил рядом со своими заметками фотографию Фуланы Деталь, Марьи, неизвестной иностранки, совершившей брешь.

Никто её не знал. Возможно, да поможет нам бог, здесь, в Бещеле, она вообще по-настоящему не была, хотя Покост был сплошной зоной. Её могли туда затащить.

Обнаружение её тела подростками могло быть брешью — да и всё расследование тоже. Не следует свидетельствовать против себя, выпячивая это. Может, лучше просто удалиться от следствия и предоставить ей плесневеть. Притворство, что я мог бы так поступить, было эскапизмом на минуту. В конце концов я выполню свою работу, хотя это означает нарушение кодекса, гораздо более основательного экзистенциального протокола, чем любой другой, за поддержание которых мне платили.

В детстве мы играли в Брешь. Игра эта никогда мне особо не нравилась, но, когда приходила моя очередь, я переползал через прочерченные мелом линии, преследуемый друзьями, которые делали страшные лица и искривляли руки, словно когти. Или, наоборот, сам кого-то преследовал. В неё, наряду с вытягиванием из земли палочек и камешков и объявлением их магической бещельской золотой жилой, а также в помесь пятнашек и пряток, которая называлась у нас «гоночной охотой», мы играли постоянно.

Не существует религии настолько ужасной, чтобы у неё не оказалось приверженцев. В Бещеле есть секта, поклоняющаяся Бреши. Она скандальна, но не вполне удивительна, если учесть вовлечённые в это дело силы. Закона против этой конгрегации нет, но природа её верований заставляет всех нервничать. О ней снимают малопристойные телепрограммы.

В три часа ночи я, пьяный и очень бодрый, смотрел на улицы Бещеля, более того — на зону штриховки. Слышал собачий лай, а раз или два донёсся вой какого-то костлявого, пресмыкающегося уличного волка. По всему столу разложены были бумаги — обе стороны ещё не оконченного спора, как будто он имел место, этот спор. Лицо Фуланы-Марьи, равно как незаконные заметки «дерьмо/дерьмо/дерьмо», покрывали кольца, оставленные основанием рюмки.

Бессонница для меня не редкость. Сариска и Бищайя привыкли, сонно переходя из спальни в ванную, обнаруживать меня за кухонным столом, где я читал и изжёвывал слишком много резинки (я не хотел снова начинать курить). Или смотрел на ночной город и на другой город, конечно же, не-видя его, но озарённый его светом.

Как-то раз Сариска подняла меня на смех. «Посмотри на себя, — сказала она, причём не без любви в голосе. — Сидишь тут, как сова. Меланхоличная горгулья. Приторный чудик. Знаешь ли, только оттого, что сейчас ночь, никакого внутреннего видения у тебя не появится. Хотя бы потому, что в некоторых домах горит свет». Но особо дразнить меня именно тогда она не собиралась, а мне требовалось всё внутреннее видение, которого я мог достичь, даже ложное, так что я продолжил смотреть в окно.

Над облаками летели самолёты. Шпили собора освещались стеклянными небоскрёбами. Изогнутая и украшенная полумесяцами неоновая архитектура по ту сторону границы. Я попробовал подключиться к сети, чтобы кое-что посмотреть, но возможность соединения была только по коммутируемой линии, а это так нудно, что я оставил попытки.

«Подробности позже». Кажется, я действительно сказал это вслух. Я сделал ещё несколько записей. В конце концов я позвонил по прямой линии на работу Корви.

— Лизбьет. Я вот что подумал.

Инстинкт, как всегда, когда я лгу, побуждал меня говорить слишком много и слишком быстро. Я заставил себя говорить как бы нехотя. Ведь она была далеко не глупа.

— Уже поздно. Я оставляю вам это сообщение просто потому, что завтра, вероятно, не появлюсь в офисе. Мы ничуть не продвинулись с уличным избиением, так что, вполне очевидно, это не то, что мы думали, — кто-нибудь уже узнал бы её. Мы развесили её фотографии во всех участках, если это уличная девица вне своего обычного участка, то нам, возможно, повезёт. Но я, пока эта версия разрабатывается, хотел бы тем временем проверить ещё пару направлений.

— Я вот думаю, — продолжил я. — Раз она не в своём районе, то ситуация странная, мы не можем получить никакого сигнала. Я разговаривал с одним знакомым из группы борьбы с диссидентами, и он рассказал, насколько скрытны те, за кем он наблюдает. Это всё нацисты, красные, унифы и так далее. В общем, это заставило меня задуматься о том, что за люди скрывают свою личность, и, пока у нас есть время, мне хотелось бы немного поискать в этом направлении. Я имею в виду — погодите, я просто просматриваю кое-какие записи… Что ж, начать можно было бы и с унифов. Поговорите с кем-нибудь из отдела Кука. Посмотрите, нельзя ли выяснить там что-то об адресах, филиалах — я в этом плохо разбираюсь. Спросите, как связаться с офисом Шенвоя. Скажете ему, что работаете со мной. Обойдите, кого сможете, покажите им фотографии, посмотрите, не узнает ли кто её. Нет нужды говорить, что они будут вести себя с вами странно — им совсем не надо, чтобы вы к ним являлись. Но посмотрите, что там удастся сделать. Держитесь на связи, я буду на мобильном. Повторяю, в офисе завтра не появлюсь. Ладно. Завтра поговорим. Ну, пока.