Анна Никольская - Апокалипсис Антона Перчика Страница 9

Что же все-таки происходит? Это что, война? Третья мировая? Или конец света, как нам обещали синоптики?..

Стоп.

Я вдруг все вспомнил. Машину. Радио. Как мама кричала.

Как я вообще про это мог забыть?

Так, спокойно. Значит, мы ехали в Николаево, точно — дачу смотреть. А потом? Потом взрыв. Несколько взрывов, кажется. Так это что, выходит, на нас реально упал метеорит?! Свалился на Россию, как тогда на китайцев? И похоже, что не один… Значит, сумасшедший ученый из шоу Махалова был прав. И то сообщение по радио, об эвакуации. Мысли носились в голове со скоростью света, я никак не мог ухватиться хоть за одну, как-то собраться, сконцентрироваться. Слишком невероятным казалось то, что произошло. Все еще происходит. Но пазл у меня в голове потихоньку начинал складываться в картинку, фиговую такую картинку. Судя по тому, что передавали сейчас по телику, катастрофа произошла не только у нас, но и в Мексике, и в Нью-Йорке, и еще бог весть где.

А потом я услышал слово «Москва», вернее «Moscu». Я впился глазами в телевизор — маленькую плазму под потолком. Там показывали мой город — дома, деревья, улицы, знакомые с детства. Арбат, Воздвиженка, Таганка, Цветной бульвар, Красная площадь. Я оторопело пялился на экран и не верил в то, что вижу прямо сейчас, собственными глазами. Это было месиво — бетон, стекло, асфальт, металл, кирпич… Всего там было вперемешку. Город был уничтожен. Мой родной город. И мой дом, наверное, тоже. Москва превратилась в тлеющую свалку, которая погребла под собой людей. Сотни тысяч, может даже миллионы.

Игорек. Сердце дернулось, точно когтем по нему прошлись. А ведь это я предложил оставить брата с няней. Той пустоголовой малолеткой из соседнего подъезда. Небось сразу смылась, как все началось. А я? Сам-то. Просто меня всегда напрягало вечное его нытье в машине. Эти все «открой мне сок», «дай порулить», «останови, я хочу пи-пи». Меня это всегда бесило! Выбешивало! Стиснув зубы, я вдруг с яростью долбанул по кастрюле. Она рухнула на пол и с грохотом закатилась под стол.

— Не надо, — шепотом сказал кто-то.

Голосом Игорька.

— Пожалуйста, не надо. Они услышать могут.

Знаю, было глупо надеяться, что сейчас я вдруг увижу Игорька. Живого и невредимого, улыбающегося до ушей. Но я все равно надеялся. Сейчас обернусь и его увижу. Мы обнимемся, и все опять станет хорошо. Все будет хорошо, как прежде — никакой метеоритной бомбежки не было, только сон. Сейчас я обернусь, и он кончится.

Я обернулся.

Это был не мой брат, не Игорек.

Девчонка. Незнакомая, чумазая, тощая девчонка лет тринадцати. У нее на голове вместо волос росла стекловата. Мне так сначала показалось. Они были склеены клочками, ее волосы, намертво, и торчали в разные стороны. Девчонка была одета в точно такую же пижаму, как у меня. И на запястье у нее был браслет, тоже синий. Откуда она взялась?

— Привет, — сказал я. — Ты кто?

Она дико зыркнула и приложила палец к губам — заткнись, мол. Потом полезла под стол. Я решил, что она сумасшедшая — мало ли, что это за больница. Вдруг психиатрическая? Точно! Я в психбольницу попал, а это все — галлюциногенный сон. Ну таблетками меня напичкали — и вот.

Девчонка вылезла из-под стола с пультом от телевизора. Она вырубила телик, проверила входную дверь — закрыто, и поманила меня за собой. Опять пальцем — в дальний угол. Может, глухая?

— Задери рукав, — шепотом сказала она.

— Чего?

— Я говорю, покажи браслет.

Не глухая, значит.

Я достал браслет из кармана.

— Синий, — она облегченно выдохнула.

— И что это значит?

— Все в порядке, ты не заражен.

— В смысле? Чем?

— Ты что, не в курсе? — Она таращила на меня огромные круглые глаза. Один карий, другой голубой. Как у инопланетянина. Еще волосы эти.

— Слушай, ты можешь мне нормально объяснить, что происходит? А то я не врубаюсь. Я час назад проснулся. Сегодня какое число — седьмое? Восьмое? Похоже, я тут пару дней уже зависаю.

— Шестнадцатое.

— Чего?

— Сегодня шестнадцатое мая. Понедельник.

— Не может быть.

Я зачем-то уставился на часы — деревянный домик с кукушкой. Он висел на стенке, рядом с телевизором. Я думал, таких уже не бывает. У него крыша была мхом обложена.

Я вспомнил комок зеленой плесени в той тарелке.

— Это значит, я провалялся без сознания… что… десять дней?!

— Похоже, — сказала девчонка и посмотрела в окно. Там все было ярко-розовое от заката.

Она вдруг опустилась на корточки и завыла, как волчонок. Даже как волк. Закрыла лицо ладошками и воет. Ногти у нее все обгрызены, в чешуйках черного лака. Блин, этого мне еще не хватало.

— Э, ты чего? — Я протянул руку — хотел тряхнуть ее за плечо, но потом передумал. Мало ли. — Ты что, плачешь, что ли?

Девчонка заныла громче.

— Слушай, ты это… Не реви.

Я совсем растерялся. С одной стороны, круто, что я теперь не один. Но с другой — похоже, она психованная. А мне психованные в данной конкретной ситуации нафиг не нужны.

— Как тебя зовут? — вдруг спросила она, подняв зареванное лицо. Оно было коричневым. Под слоем грязи я разглядел веснушки.

— Антон. А тебя?

— Соня.

— Рад знакомству, — я неуклюже улыбнулся. Я уже сто лет с такими малолетками не общался.

— У меня папа умер, — сказала она. — И брат.

Упс. Я не знал, что на это ответить. Поэтому выдал глупость — со мной такое частенько бывает.

— Ты уверена?

Она ухмыльнулась, как-то совсем по-взрослому:

— Нет, это типа слухи.

Я молчал. Что тут скажешь. Я даже не знал, живы ли мои родители.

— Антон, ты найдешь мою маму? — вдруг спросила девчонка. Она буравила меня заплаканными разноцветными глазищами — все равно что рентгеном жгла. Насквозь. — Пожалуйста.

— Я постараюсь…

— Обещаешь?

Я зачем-то кивнул.

Ночевать мы решили в подсобке. Там, кстати, оказались ящики с консервами: сайра в масле, горбуша в собственном соку, свиная тушенка. Даже ананасы шайбочками, как я люблю. И кулер. Правда, воды в нем было всего на донышке. Но нам хватало пока. Задерживаться я тут не планировал.

Мы поели (хотя мне кусок в горло не лез), и она стала рассказывать. Про все, с самого начала. То есть с того момента, как я выключился.

Всех пострадавших в радиусе двадцати километров свозили сюда, в Николаевский госпиталь. Но потом коек перестало хватать, и раненых уже распределяли по домам, среди местных жителей. Ну тех, которые еще были готовы сотрудничать. Потому что на тот момент многие уже начинали сбешиваться. Соня так и сказала: «сбешиваться» — я сначала не понял, о чем она.

— Это на третий день случилось, после того как упали метеориты. Я в ту ночь сидела в больнице, с папой. Он был без сознания, подключен к аппарату искусственного дыхания. Мама ночевала дома, потому что мы брата днем хоронили — она плакала все время. Остановиться не могла. Брат с папой волонтерами тушили лес в округе, вместе с пожарными. Они задохнулись там, — Соня шмыгнула носом. — Папу откачали, а Сережку…

Я думал, она сейчас опять разревется, но нет. Ее только всю колотило, как от холода. В подсобке вообще-то было тепло, даже жарко — батареи шпарили вовсю. Это в середине мая.

— Ночью я встретила бабу Марусю в коридоре, она от нас через дом жила. С этого все началось — Маруся первой из погибших встала. Но я тогда не знала, что она уже умерла. Они с Николай Иванычем в шашки утром играли, я видела. Их еще медсестра заругала: мол, у них постельный режим, а они тут в шашки режутся. Мне тоже это странным показалось: у людей горе, почти у всех в деревне кто-то из семьи пострадал, а они играют. Я тогда решила, что она вышла в коридор попить или в туалет. У нее халат такой — в больших сиреневых розочках, я ее сразу узнала, хоть она лицом к стенке стояла. Стоит и бубнит что-то потихонечку. Я ее окликнула, но она даже не вздрогнула. Я подумала, что ей, наверное, плохо, что надо позвать сестричку. Надо было позвать. Но я сама к ней подошла. Потрогала ее за плечо, и она обернулась.

Не знаю, что со мной произошло в тот момент. Может, голос Сони на меня так подействовал — она все это таким монотонным голосом говорила, как будто рассказывала мне сказку. А может вообще вся эта странная обстановка. В общем, мне реально стало жутко. Просто до чертиков — у меня под кожей на спине мурашки туда-сюда шуровали, как ненормальные.

— Я ее не узнала, бабу Марусю. У нее вместо лица была дырка.

— В смысле?

— Ну, знаешь, как будто ей его отрезали или отломили — как кусок от пряника. Только он пустой внутри оказался. И волосы вокруг головы стояли дыбом — ярко-красные. Она их всегда хной красила. И знаешь, что самое ужасное?

— Что?

— Я даже не испугалась сначала, совсем. Наоборот, засмеялась — стыдно вспоминать. Стою и смеюсь над ней, над этим ее халатом в дурацких розочках. Просто хохотала в голос, у меня даже слезы брызнули и живот свело судорогой. А потом баба Маруся тоже засмеялась — я тогда первый раз услышала, как зараженные смеются. Они тоненько так визжат, как поросята, и дергаются всем телом. Знаешь, типа клоунов в цирке, надсадно. Только от их смеха внутри все начинает ныть, как будто внутренности на кулак кто-то наматывает.