Леонид Каганов - Коммутация (сборник) Страница 9

Кладбище было многолюдным. В очереди стояло несколько процессий, все они были одинаковы — плачущие родственники, хмурые друзья и сослуживцы и печальные нежильцы, переминающиеся с ноги на ногу — я уже без труда научился выделять нежильцов из толпы, было в них что-то неуловимо схожее. Я прикинул что очередь минут на сорок, не меньше, сказал нашим, что отойду ненадолго и пошел по аллее к старой части кладбища, стоять в очереди было очень тягостно. Я думал что Глеб и Юлька пойдут со мной, но они остались у гроба.

Постепенно чистые, свежие могилы сменялись покосившимися крестами и растрескавшимися плитами, заросшими мхом, аллея кончилась и вдаль разбегались бесчисленные дорожки, густой сеткой оплетавшие покосившиеся ржавые оградки. Читая забытые, полустертые имена, я углублялся все дальше и наконец остановился перед большим гранитным монументом. Сделан он был на совесть, но становилось ясно, что за ним давно не следят. Из громадной глыбы мрамора смотрел объемно выбитый танк анфас, сверху был здоровый овал с полузатертой фотографией, где молодой подтянутый военный в танковом шлеме смотрел вдаль, чуть улыбаясь, а снизу виднелись большие буквы, выбитые так глубоко, что время не затянуло их ни мхом ни пылью: «Николай Филозов, дважды Герой Советского Союза».

— Много лет никто сюда не ходит, — раздался у меня за спиной голос, и я от неожиданности вздрогнул и обернулся.

Передо мной стоял небритый мужичок в пыльном заношенном ватнике, но глаза его как-то необычно светились.

— Вы сторож? — спросил я.

— Нет, — хрипло рассмеялся мужичок, — я здесь живу.

— Бомж? — спросил я и смутился.

— Бомж, — кивнул мужичок радостно.

— А не холодно ли на кладбище? — я хотел сказать что-то участливое, но прозвучало это глупо.

— А мне без разницы, я нежилец, — сказал мужичок.

— Простите, я не заметил. Я в общем тоже.

— Да я вижу.

— А вы… давно?

— Семь лет уже.

— Вот это да! А я думал нежильцы столько не живут.

— А кто мешает? Я тут себе тихонько пристроился, живу помаленьку. Есть тут один, так он вообще пятнадцать лет… Тут нас несколько бомжей, человек семь.

— И все нежильцы?

— Да вообще почти все бомжи нежильцы. Разве живой человек станет так жить? Это только нежилец, у которого духу не хватает наверх шагнуть… — мужичок грустно вздохнул. Ну кто устроится — тот еще может жить как нормальный. Много сейчас таких ходит, у меня уже глаз наметанный, идешь по улице — каждый десятый нежилец.

— Не может быть!

— Может. Скоро поймешь, научишься различать. А сам-то давно? — мужичок неопределенно кивнул куда-то вверх.

— Несколько дней.

— И долго собираешься оставаться?

— Не знаю. Не хочется пока. Слушайте, а что там… — я тоже кивнул головой наверх, — после смерти?

— Хе! Поди узнай, расскажешь нам. Оттуда еще никто не возвращался. Закрывают глаза, уходят — и с концами. Или того, бац — и на небесах.

— Это как? — удивился я.

— Молча. Геройски.

— В смысле?

— Ну вон, — мужичок кивнул на танк, объемно едущий на нас из гранита.

— Николай Филозов? А что он?

— Ну читай внизу, не видишь что ли?

— Николай Филозов, дважды Герой Советского Союза. Ну и что? — я вопросительно глядел на мужичка.

— Ох и молодежь пошла! Тебя в школе не учили, что звание Героя Советского Союза дается только один раз?

— Да, вроде припоминаю…

— Ну? Смекаешь? — нетерпеливо сказал мужичок.

— То есть второй раз — посмертно?

— А то ж! Он еще полгода воевал нежильцом, только уже в пехоте, а потом обвязал себя гранатами и под фашистский танк бросился. Душу мигом и разметало.

— Да-а-а… А откуда вы все это знаете?

— Да здесь раньше висела доска, там все и было сказано. А потом ее кто-то отвинтил. Ну знаешь, бронза — ценный металл, а тут она здоровая такая… Наверно в рай попал.

— А те, кто сами уходят, те в ад что ли?

— Это уж как сложится.

Я все смотрел на молодое лицо, годами тускневшее на старой кладбищенской керамике. Было в этом лице что-то такое… Либо раньше умели так фотографировать, либо действительно этот парень знал для чего живет и умирает.

— Да… — сказал я наконец, — геройски жил, геройски умер.

— Камикадзе, — сказал мужичок.

— Что?

— Нежилец-воин. В переводе с японского «ками» — означает дух, нежилец, а «кадза» — воин.

— Вы знаете японский?

— Хе… — мужичок горестно вздохнул. — Семь лет назад я еще был заведующим кафедрой в институте иностранных языков. Это я теперь все уже позабыл пока с бомжами здесь околачивался…

Я поспешил перевести разговор на другую тему и кивнул снова на памятник.

— Я бы так наверно не смог…

— В смысле? С гранатами под танк? А чего мешает?

— Ну не знаю… Как-то…

— Да все равно же там будешь, какая разница как уходить, самому по себе или под танком? Конец-то один для всех. Но под танком — героем, сам по себе — человеком, а если будешь шляться — то под забором, бомжом помрешь, парень…

Последние слова прозвучали зло, и мне показалось, что это упрек. Я обиделся.

— А чего сразу я? Что вы сами не уходите?

— Я… — Мужичок вздохнул. Затем виновато огляделся вокруг, словно в последний раз. — Да пожалуй ты прав, хватит, засиделся. Все духу не было, трусил. Теперь наверно смогу. Просто решиться… Если не сейчас, то… Все, сейчас. Прощай, спасибо тебе. Может свидимся.

— Э, э! Стой, я пошутил! — я дернулся к нему, но было поздно — мужичок решительно закрыл глаза и на всякий случай еще прижал их ладонями.

Он стоял и медленно вплавлялся в теплый майский воздух, растворяясь. Через несколько секунд остался только его контур, словно выгнутый в пространстве из тонкой стальной проволоки, затем исчез и он, и на землю упал пустой пыльный ватник.

— Аркадий, вот ты где! — из-за оградки выскочил Глеб. — Ты с ума сошел, тебя там все ищут! Мы уже две процессии вне очереди пропустили! Где ты шляешься?

Я молча указал ему на ватник. В горле стоял комок.

— Чего это такое? — Глеб с подозрением уставился на ватник.

— Только что здесь был нежилец, бывший профессор. Только что он ушел.

Глеб понял что я говорю совершенно серьезно, секунду помолчал, переминаясь с ноги на ногу, но затем все-таки решительно дернул меня за рукав.

— Пошли быстрее! Тебе сейчас родичи такую взбучку выдадут!

— Пусть попробуют.

— Пошли, пошли.

Мы вернулись в новую часть кладбища. Никакой взбучки не было, хотя все на меня смотрели с укором, лишь мать сказала звенящим шепотом что я позорю семью, а отец сквозь зубы произнес, что дома со мной еще поговорит.

Похороны прошли быстро, местные молодчики энергично закидали яму землей, и родственники стали собираться к нам домой на поминки. Глеб уехал в институт — он теперь все-таки решил попытаться успеть к сдаче курсовой. Юлька отозвала меня в сторону. Глаза ее был темными от набухших слез.

— Аркашенька, прощай… — она нежно обняла меня.

— Ну я еще пару дней здесь… — сказал я неуверенно.

— Прощай, мы больше не увидимся. Я тебя всегда буду помнить, — она заплакала.

— Но мы можем еще увидеться завтра… — я чувствовал, что снова появился комок в горле, не хватало еще и мне расплакаться.

— Мне тяжело, Аркашенька, — она подняла голову и посмотрела на меня глубокими влажными глазами, по ее щекам не переставая катились слезы. — Мне очень тяжело. Надо прощаться, это только пытка и тебе и мне. Я не могу… Если бы ты знал как мне… Я не могу… — она снова упала мне на грудь и лишь тихо вздрагивала в беззвучном плаче.

— Прощай, Юлька. Прощай, мой воробышек, — я прижал ее к себе как прижимал когда-то.

Мы стояли неподвижно еще несколько минут, и родственники, ожидавшие в отдалении, стали искоса на нас поглядывать. Наконец мы разжали объятия, Юлька повернулась и быстро зашагала к чугунным воротам кладбища.

Я вернулся к родственникам, мы сели в автобус и выехали с кладбища. Из окошка я увидел Юльку — она шла по обочине с белым платком в руке.

Из приличия я немного посидел с родственниками, но вскоре тихо ушел и поехал на работу. Программа как назло все еще не хотела оживать — то одно не ладилось, то другое. Вечером я позвонил родителям и сказал что остаюсь на ночь. Просидел всю ночь и весь следующий день. Вечером второго дня позвонил на работу отец, требовал чтобы я немедленно приехал домой. Я сказал, что доделаю работу и тогда вернусь. Завтра. Но завтра не получилось, и я просидел безвылазно еще три дня. Наконец все было готово, я звякнул Михалычу и сказал, что можно приезжать. Затем дозвонился матери и попросил приехать с паспортом чтобы оформить договор на нее. Тут у нас произошел большой скандал — мама кричала что я негодяй, что я вгоняю ее и отца в гроб, что я позор семьи. Сначала я говорил вежливо, что-то объяснял, доказывал, приводил аргументы, но она оставалась непреклонной, никуда ехать не собиралась и требовала чтобы я немедленно бросил все и явился домой для разговора. Тогда я позвонил отцу на работу и теперь мы поругались еще и с отцом. Наконец я сказал, что сегодня зайду домой и швырнул трубку. Вошел Михалыч с бланком.