Николай Воронов - Сам Страница 9

Очутился Курнопай не перед Болт Бух Греем. Перед красавицей. Как неожиданный выстрел в упор, его поразила горячая смоляная чернота глаз. Раструб алого кактусового цветка заслонял губы. Сквозняк вызывал быстрые всплески, перевивы, вздувания ласково-зеленого шелкового платья.

Красавица ждала Курнопая. Призывно протянула руки. Свою неподвижность он ощутил точно тяжесть: с ней не шагнешь — не устоять на ногах. Но красавица заперебирала пальчиками, дескать, иди ко мне, ожидание унижает, и Курнопай шагнул; ее ладони покружили по его щекам и затылку, отбирая застенчивость.

Красавица и он куда-то помчались. Возле его локтя скользило обжигающее, окутанное трепетом шелка бедро. Светлел мрамор коридора. Мелькали склепного типа входы, задернутые портьерами.

Не здесь укроются. Лететь им долго. Превратиться бы в дельфинов и прошивать, резвясь, океан и небо. Но тише гладкое биение бедра. Коридор уменьшился до уличного тупика. Плотная нахлынула портьера. Выпутываясь из ворса ткани, невольно плавал он незрячими движениями по волосам красавицы, по сглаженным углам лопаток, по бокам, сужающимся до жадного желанья нападать и чувствовать, что ярость твоя желанна.

Была портьера, будто встречная волна, и оттого, что перехлынула по ним, они невольно задержались перед серебристым сумраком, зовущим в комнату, где в синих лампионах сверкали трассы возбужденной ртути.

Красавица заметно построжала и повела на мягкий свет экрана, на котором прядала, дробясь и стягиваясь, загадочная тень. Порой она слагалась в лик, задумчиво склоненный над равниной тьмы, похожей почему-то на толпу, бредущую в ночи. Тот лик, возникнув, никогда не повторялся, и невозможно было его запечатлеть, чтобы потом зарисовать для бабушки, для мамы, для отца.

Красавица ждала, дойдет до Курнопая или нет, кто завладел его вниманьем. А в Курнопае наметилось прозренье, и она сказала, что перед ними образ САМОГО, что не случайно он явился на экране: САМ одобряет инициацию, ее не кто-нибудь, она должна осуществить. Но прежде она откроет ему напутствие главсержа Болт Бух Грея: «Отныне и до смерти твои желания и ум, и тайны тянуться будут перво-наперво ко мне. Ты от меня ничто не волен скрыть. Твои сомненья разрешаю я, пусть если даже годы пролягут между нами. Ты, может, женишься, однако не она, а я правительницей буду тому, кто имя носит милое: Курнопа-Курнопай. А я зовусь Пригожей Фэйхоа».

Простор кровати вызвал у Курнопая наивное соображенье: установи тут стол, лупи в пинг-понг.

Горячесмологлазая красавица прижгла душистых палочек лучи, они слагались в образ солнца оранжевой и розовой расцветки.

Амуры греческого серебра, охваченные теплотой, с пластин литого складня лукаво метили в красавицу из луков. Привинченные в ноготках к хрустальным зеркалам, они двоились в лепестковых скосах веерной огранки. Амуры на цепочках — вестники влюбленных, с пытливою острасткой засматривают в трубы, подобием в цветы агавы, но только ни тычинок в них, ни пестика: на донце мерцает бриллиантовая крупка, как звездные скопленья Скорпиона.

Наверно, чтобы застить отраженья, Фэйхоа муслиновые одеянья развесила на складне. Волоконца ароматических дымков, источаясь из палочек, вились вокруг нее змеею найа, найа, найа[1].

Курнопай то обмирал от волнения, наблюдая за Фэйхоа, то егозился, с головою укрываясь, и взбуровливался плед, как воды океана, когда забухтят придонные вулканы. Но по мере того как завершалось ее раздевание, ему становилось совестней, и только она ударом пальцев отбросила со спины умащенные волосы, весь скорчился, забоявшись, что Фейхоа готовно очутится рядом, и тогда он погибнет от стыда.

Фэйхоа не спешила, чутка. Была она в тайном гареме Главправа, так называли наложницы между собой Хозяина государства. Лишь только сержанты дворца дотянулись до власти, целую ночь Болт Бух Грей кутил в гареме с соратниками, а наутро объявил незаконным супругам Главправа, что их не посадят в тюрьму за угодливость узурпатору, ежели согласятся они осуществить одну из задач революции. Ну, конечно, они согласились с условием и остались во дворце. Для виду сержанты поспорили. Не собирались они выдворять из дворца восходно-красивых женщин, отовсюду свезенных евнухами. Лично ее, говорили, привезли маленькой девочкой, а откуда — лишь слухи: из Перу, из Гранады в Испании, с острова Бали, из Аравии, из рыбацкой деревни в Гоа, а в последние месяцы уже доставляли из Японии, Бирмы, с Таиланда, с Аляски…

При дворце просвещали, холили, в день совершеннолетия перевели из питомника, проказливого и дружного, в тихий гарем соперниц и ожидания, которое, как исполнится, приносит только отчаяние.

Хозяин государства, ни с кем не делившийся властью и правом на щедрость, подарил ей на вечное пользование именно эти покои, где теперь Фэйхоа никак не могла подготовить душу к посвящению Курнопая в мужчины.

За коричнево-нежную теплоту ее тела дали девочке имя Корица. В присутствии евнухов с глазами удавов — могли бы они загипнотизировать даже торпеду, пущенную на корабль, — Главный Правитель изрек, что не было никогда на земле девушки такого окраса, но при этой неповторимости куда исключительнее невинность ее, чудом каким-то не канувшая среди беспечных страстей питомника.

Водили Корицу евнухи перед Главправом, как скаковую лошадь на ярмарке перед ордой покупателей, и сделалась она зачарованной, и повеяло от нее ароматом весенней пустыни и легкого зноя песков, а ему показалось — духом плодов фэйхоа. И нарекли Корицу именем Фэйхоа.

Есть в Ориссе[2], в окружении хлебных деревьев и кокосовых пальм, чуть в низине, словно почва промялась от тяжести, сложенный из песчаника по образу колесницы храм. На каждой каменной глыбе, подставленной всякому взгляду, — скульптуры, скульптуры, скульптуры о женщине и мужчине, о том, что бывает меж ними. Этот храм навестило посольское чадо, и запомнило игры в их открытом призыве, и назвало его храмом сексопоклонников. Чадо, сделавшись властелином самийцев, припоминало скульптуру соитий и приготовления к ним. Даже его изощренный в догадках рассудок не мог приоткрыть, зачем угнездилась на корточках подле ног обнаженных мужчины и женщины и засматривает в их лица голая и смазливая, но не господского типа девушка. Не посольское чадо раскавычит ту сцену, а впадающий в алчную немощь поиссохший от возраста узурпатор. Отобрал он в питомнике девушек-возбудительниц. Вбегали голышками, едва ускользали евнухи, и присаживались перед своим господом на уровне тряских коленей, и, если не было надобности, прочь уносились — тайфун не настигнет.

Фэйхоа не далась, когда евнухи попытались освободить ее от мантильи. Они посмурнели, отсылаемые Главправом. И Хозяин признался, что САМ пожелал, чтобы она открылась перед законным супругом. Она допускала, что у САМОГО испрашивал президент, можно ль побыть с Корицей, и тот разрешить соизволил. И якобы САМ считает, что президент — законный ее супруг, чему она не поверила и так заявила Главправу, поскольку читала в газетах опровержения его канцелярии, что нет никакого гарема у чистого человека, правящего державой, а только первая дама их распрекрасной страны, ему нареченная в жены всезаветным САМИМ.

— Полноте, перуанка, аравийка, испанка, японка, пора бы тебе не пенять благодетелю то, что пеняют враги. И другое усвой, невинный росточек цивилизаций песков, океанских просторов: у неба права иные и правда такая, о которой доли земные знать не должны.

Фэйхоа осмелела сильнее:

— «Доли земные»? Значит, народ?

Сановность не истребилась в жестах, в улыбке Главправа. Он терпеливо промолвил:

— Планеты — не только люди. Все, что внутри и снаружи, — земная бессчетность. Она целиком управляется небом, и убого об этом догадываться, и хорошо. Почему астронавты страдают, сходят с ума, укрываются от расспросов? Потому что никак не стыкуется правда планеты, надежды планеты с правдой и верой богов. САМ, ОН от неба. Я властелин над вами, ОН — надо мной.

Главправ полоснул ладонью в голубом от курений воздухе, как бы незримо одежды рассек. И Фэйхоа обнажилась невольно, но мигом очнулась, заметив в проеме двери широкогубую Юлу. Они подружками были, часами купались в бассейне и, наряжаясь в юбочки из разноцветных перьев, бамбука и нитей койры, вдвоем танцевали танцы островитян. Потом она фантазировала танцы, которые словно бы исполняли жаркие девы барханов, обвитые шелком, или таджички из давней Кушании, где вызрел мудрец Заратуштра. Было и представляла царевну из Атлантиды, страны, из которой не все утонули, и, побросав корабли, тишком разбрелись по свету, чтобы жить вдалеке от водных стихий.

Летуче, на кончиках пальцев, прогнутая в талии, к ним подбежала Юла и, грустная, опустилась в покорную позу.