Анна Одина - Всадник Страница 9

– Историю, – ответил Оррант.

Он хотел сказать еще что-то, но передумал и замолчал.

II. Камарг: снести голову

1. Энрике Валенса на том берегу

Очень странное выражение было на этом лице. Если лицо с такими чертами могло быть счастливым, то, наверное, это было выражение счастья, но человек не двигался и не дышал, то есть был мертв, и уточнить у него насчет счастья не было никакой возможности. Старик Энрике Валенса подумал было, что ему мерещится и что виноват низкий прибрежный туман, пришедший с междузе`много моря и накрывший столь знакомую рыбаку грань между небом, водой и землей. Но он был слишком стар, опытен и знал: в прибрежном тумане мерещится не только морок – существуют там вещи слишком опасные, чтоб им позволены были четкие очертания.

Энрике подтащил лодку к камням, удовлетворенно кивнул, узнав берег (а подумал-то, что заблудился в тумане), накинул веревку на камень и пошел к мертвому. Сел возле него и, тихо мыча старинную рыбацкую о волне, буре и парусе, принялся смотреть. Руки человека были сложены крест-накрест на груди, а ладони подняты к плечам и сомкнуты, как будто он сжимал в них что-то: свиток и жезл, плеть или рукоять кинжала… Энрике загляделся, раздумывая: может ли мертвый сжимать руки или все-таки успевает расслабиться? Человек не помогал найти ответ: лицо его было совершенно безмятежным. Да, понял Энрике: не счастье то было – безмятежность.

Удивительна была и одежда мертвого. По эту сторону тумана Энрике никогда не встречал черного цвета, привычного на берегах, с которых приплывал. Здесь не было ни черных скал, ни черной земли, ни черного угля, ни черной кожи, ни черных тканей. У этого же одежда чернела, как уголь. Значит, решил рыбак, он с той стороны тумана, как и я. Да только как он сюда попал – живым или мертвым? Старик уже знал, что берега без черного цвета известны ему одному. В первый раз он приплыл сюда, увидев в море непонятное изумрудное существо, переливавшееся перламутром, оно как будто направляло его курс, призывало последовать тем же путем. Тогда-то старик не раздумывая и пошел в глубь воды. Ушел в море следом за изумрудной тенью, но в конце концов вплыл в туман и сидел в нем, пока не заболела душа, пока не взмолился: «Отпусти ты меня, демон!» И лишь тогда смог вернуться, как будто оставил духа на этом берегу, исторг из себя загадку океана.

Но видно, не до конца исторг и потому часто возвращался сюда. Правда, рыбак никогда ничего не брал здесь – боялся, и выходит, боялся не зря: это был берег смерти. Вот и черный человек был мертв, хотя и не принадлежал этим берегам. «Наверное, умер не в первый раз», – почему-то подумал старик и сам удивился. Как это – не в первый? Но иначе откуда было на его лице взяться этой… безмятежности? Старик решил посидеть рядом и подумать, так ведь принято поступать с мертвыми: сидеть, провожать их и думать. Энрике даже решил, что ему не жалко было бы отдать этому в черном свою лодку, чтоб он уплыл на ней куда-нибудь, куда понесут его волны, может, по ту сторону тумана, а может – просто в океан. «В океан смерти», – подумал старик, который всю жизнь был рыбаком. Его море было океаном смерти, и это он тоже знал.

А мертвый все лежал не шевелясь, как и положено мертвому, и Валенса решил, что умирать несколько раз могут не только трусы, потому что мертвый не был похож на труса, он был похож… Тут Валенса замешкался и, немного потоптавшись мыслями на месте, перестал думать об этом, а стал вместо этого думать о многих смертях. Так вот умирать несколько раз, наверное, когда-нибудь уже и не страшно, и не больно – постепенно привыкаешь. Только все же не ко всему, продолжал размышлять Энрике. Есть потери, к которым не привыкаешь. Он вновь посмотрел на мертвого. Что он потерял, когда оказался здесь? Кого?

Но безмятежное лицо не выражало ничего, кроме безмятежности. Будто говоря: никого я не терял, плыви себе подобру-поздорову, рыбак Энрике Валенса. Старик усмехнулся, отвернулся от лежащего (почему-то представил, как тот откроет глаза, и не захотел на это смотреть) и принялся изучать туман. «Заберу-ка я его с собой обратно, на тот берег, – думал старик. – Негоже так, молодой ведь еще, вон волосы какие черные, ни одного седого… Только слишком много на нем было ран, вот он и умер». Тут Энрике все-таки вернул взгляд на мертвого и рассмотрел его попристальнее. Но на простом и красивом черном одеянии – на коже дублета и на остальной одежде – крови не было. Старик хмыкнул.

Туман переместился, и лицо мертвого человека стало от этого как будто грустным. Безмятежность ушла, будто ровный сон сменился мыслью о необходимости… необходимости… Валенса отвернулся. Это непростой человек, вдруг понял он с уверенностью, простой бы не лежал здесь один, мертвый, скрестив руки на груди, так, как будто выпал вместе со снегом времени на этот берег, но время истаяло, а он остался. И одежда непонятная. Валенса не видел такой на современных людях. Человек был закрыт своей одеждой почти полностью, если не считать непокрытой головы. Добавить плащ с капюшоном, маску и перчатки, и получится не человек, а убийца. Кусок тьмы. Эх…

Валенса вновь повернулся, мучимый любопытством: память его хоть и привыкла удерживать в своих пределах зыбкие контуры ориентиров и береговых линий, а образ черного силуэта сохранить не смогла, и ему захотелось в последний раз взглянуть на странного мертвеца.

…Взглядом, на который он натолкнулся, можно было прокладывать горные туннели. Никакой безмятежности на лице уже не было: недавний «мертвый» сидел на берегу и разглядывал Валенсу так пристально, как будто это рыбак был в ответе за берег, за туман, за океан и за то, что вокруг нет черного цвета, кроме как в волосах незнакомца и в его одежде. Как и в какой момент он сел, Энрике не уследил. Сзади не донеслось ни звука. Не хрустнула ракушка, не прошуршал песок. Ни вдоха, ни выдоха. Дышал ли он вовсе?

Старик, кряхтя, поднялся с земли. «Жив, значит?» – подумал он, не пытаясь говорить вслух. Человек тоже встал текучим и легким движением, в котором, впрочем, ощущалась осторожность – как бывает, когда не хочешь наступить на больную ногу; только чужаку, похоже, больно было везде. Чуть резче, чем надо, дернулась правая рука и принялась проверять стальные заклепки узкой манжеты на левом запястье. Плотно сжатые бескровные губы разомкнулись и вымолвили:

– Полагаю, ты знаешь, где мы, добрый старец?

Это было утверждение. Валенса смотрел в глаза мертвого и видел время, смерть и лед.

– Издалека прибыл, выходит… – пробормотал старик. – Не знаю я. Нигде это.

Он как-то даже усмехнулся внутри себя, подумав, что, если б мог, похлопал бы мертвого по плечу. Ничего, мол, разберешься. Но и эту мысль не стал додумывать Энрике Валенса, повернулся, отвязал лодку и покинул Коста-делла-Морте.

2. Вступление в Камарг: Nessun dorma[20]

Yet each man kills the thing he loves,

By each let this be heard,

Some do it with a bitter look,

Some with a flattering word,

The coward does it with a kiss,

The brave man with a sword.[21]

Населенные пункты Белой Земли были обнесены стенами, часто и не в один ряд (самым замечательным исключением из этого правила стал Эгнан, столица эфестов). Вот и сейчас мы бы и рады сказать, что перед нашим взором – вернее, перед взором всадника, раскинулся город, но радоваться рано. Перед нами стена, за нею еще одна, а прибыли мы к ним по зимней дороге (сейчас на дворе сезон, называемый «снег»[22]), в этой части точно так же обнесенной стенами, – сравнить эту картину можно с рукавом, опущенным в карман. Путнику по прибытии деться некуда, разве что развернуться и ехать назад, но по давней традиции не это является целью движущегося из пункта А в пункт Б. В нашем же случае в пункт К: за высокой стеной, где через каждую стадию установлены в башнях титанические шишки со стеклянными шарами наверху, находится величайший полис материка Ур – город-государство Камарг, названный Тысячеруким, ведь Камарг – метрополия тысячи колоний, одна из которых – Рэтлскар.

Всадник, одетый с ног до головы в черное и укрытый от света звезд обширным капюшоном тяжелого плаща, повел головой влево и вправо, озирая стену города, в несколько раз превосходившую по высоте стены, обрамлявшие дорогу. Богатство, неприступность и угрозу увидел он, увидел, как сияние звезд отражается в стеклянных шарах, – и ни одна крыша не выглядывает из-за стен. Только торчит мрачной дымовой трубой, упирается в небеса цилиндрическая башня – темно-серая в ночи, но днем (это всадник знал по прошлым визитам) видно, что кирпичи в ней из тяжкого черно-красного теста, скрепленные яичным желтком и ласточкиной слюной. Раствор этот, как и башня, был большим камаргским секретом. Всадник уважительно кивнул, протянул руку и стукнул рукоятью плети в бронзовые ворота, на которых сейчас было изображено злое лицо, окруженное подсолнухообразными лепестками. Днем лицо – если приходил его черед показываться на воротах[23] – горело алым, ведь то был образ Красного Онэргапа, которому поклонялись камаргиты[24]. Нам не видно лица всадника, и мы не знаем, что он пробормотал, глядя на красный подсолнух, – поприветствовал его, усмехнулся, нахмурился или просто задержал взгляд чуть дольше, чем сделал бы человек, видевший его не впервые.