Александр Житинский - Типичный представитель Страница 9

Внешне все выглядело исключительно безответственно. Но в этой безответственности проглядывала неукоснительность, характерная для законов материи.

Она мне понравилась. Я ей не очень. Это меня обескуражило. Я привык нравиться. Клянусь, что она не кокетничала. Она не умела и не умеет этого делать.

Я стал ходить за ней. Она стала бегать от меня. Я убеждал ее, что в нашей встрече есть какой-то смысл. Ее упрямство могло поколебать мой комплекс полноценности, к которому я уже привык. Мы занимались физикой и математикой. Мы доказывали вместе теорему Коши. Поясню для непосвященных — это знаменитая и довольно тонкая теорема о существовании и единственности решения систем дифференциальных уравнений. Мы успешно доказали ее на экзамене.

Вот уже много лет мы доказываем теорему о существовании и единственности нашей семьи. Мы запаслись такими крепкими аргументами, как двое детей, общий круг друзей, дружба и понимание. Не говоря о квартире и хозяйстве.

Я уверен, что задача имеет решение. Но доказательство много труднее того, что придумал Коши. Оно требует постоянных душевных сил и терпения. Слава Богу, мы оба это понимаем.

А началось все с того, что после весенней сессии нам вздумалось вместе поехать на юг. Мы сообщили об этом родителям. Тогда еще было принято это делать. Мои родители только пожали плечами. Ее родители изумились. Они напомнили нам, что мы не муж и жена, а следовательно, не имеем права на подобные поездки.

— Ах, так! — сказал я. — В таком случае доставим им это маленькое удовольствие и поженимся.

Таким образом, женитьба стала способом проведения летних каникул. Дальше мы не заглядывали. Я думаю, что если бы мы заглянули дальше, то стали бы раздумывать и сомневаться. Но в двадцать лет не раздумывают — и правильно делают.

Я взялся за дело с присущей мне в те годы энергией.

Сначала я обработал маму. Ее легко убедить. Потом мы вместе навалились на папу. Отец был недоволен. Ранний брак мог помешать моему блестящему будущему. В конце концов он сказал — делай как знаешь.

Мы познакомили родителей. Об этом нужно писать отдельно. Дело было улажено, и мы стали готовиться к свадьбе. Кажется, мы оба испытывали неудобство и смущение от своего раннего брака. Нам казалось, что над нами будут смеяться.

Надо сказать, что тогда сначала договаривались жениться, а потом выясняли некоторые подробности, связанные с браком. Я не уверен, что это самый правильный способ, но и другие вызывают во мне смущение.

Отец уехал в командировку. Мы сидели рядышком и строили планы. Ее родители были на даче. Вечером я позвонил маме и решительно заявил, что домой сегодня не приду. Мама только ахнула в трубку. Конечно, если бы дома был отец, я никогда бы не решился на такой дерзкий шаг.

Я остался у моей милой и любимой, чтобы начать с нею поиски истины, о которых уже говорил. Учитывая нашу теоретическую подготовку, это было смешное и трогательное занятие.

Утром я впервые в жизни проснулся в незнакомой постели. Рядом спала моя жена. Она была очень хороша во сне — волосы разметались по подушке, лицо словно светилось.

Но разглядывать ее не было времени, потому что проснулся я от того, что в замке поворачивался ключ. Я вскочил с кровати и одним движеньем натянул трусы, дико озираясь. Жена мгновенно проснулась и прошептала:

— Это папа! Я думала, он не приедет…

— Думала, думала! — прошипел я. — Лучше скажи — куда мне деваться?

Она вдруг уронила руки и засмеялась совершенно безответственно. Мне же было не до смеха. Ее отец уже шаркал ногами в прихожей. Я вылетел на балкон и прижался лопатками к кирпичной стене.

Сейчас я представляю, каким идиотом я выглядел в тот момент на балконе. Вид снизу: молодой человек в синих сатиновых трусах, прижавшийся спиной к стене, будто балансирующий на карнизе. На лице сумасшедшее выражение. Кстати, оно возникло в первую же секунду, когда в голове промелькнула мысль: «Ботинки!» Конечно, мои ботинки сорок второго размера все еще торчали посреди прихожей. Они наверняка не догадались выпрыгнуть в окно. Равно как и брюки.

— Ну, выходи, выходи! Простудишься, — раздался голос ее отца из комнаты.

Я вышел и вытянулся перед ним, потупившись. Голый человек совершенно беспомощен перед одетым. Жена спряталась с головой под одеялом. У меня мелькнула мысль, что сейчас нам не разрешат жениться — и все! Хотя теперь-то на этом стоило бы настаивать.

Мы выслушали небольшую лекцию о нашем моральном облике. До свадьбы было девятнадцать дней. Жена заплакала под одеялом. Ей было стыдно. Мне разрешили надеть брюки. Ко мне вернулось самосознание.

После свадьбы мы почему-то не поехали на юг, а отправились в деревню. Мы спали на сеновале, а днем бродили по лесу. Вокруг звенел и жужжал июль. Солнце каталось по небу слева направо. Мы падали в траву, как скошенные цветы, и касались друг друга лепестками. Задумчивые божьи коровки взлетали с наших ладоней, как с аэродромов. «Божья коровка, улети на небо, там твои детки, кушают конфетки». На облаке сидел бородатый Бог и укоризненно покачивал головой. Впрочем, он одобрял нас. Браки заключаются на небесах, как я выяснил позже. Вероятно, Богу весело и забавно было смотреть на детей в высокой траве.

Через месяц жена сказала, что у нас будет дочка.

Я не оговорился насчет дочки. Она всегда знала и знает все наперед. Когда я прошу объяснить мне научно источники ее знания — она только беспомощно улыбается. Видимо, у нее завязались дружеские отношения с Господом Богом еще там, в деревне, посредством божьих коровок.

Типичный представитель

Я думаю, что пора заканчивать рассказ о детстве и юности. К двадцати годам человек накапливает почти все, необходимое для выживания. Дальше он начинает понемногу терять. О некоторых потерях я уже говорил.

В сущности, достаточно иметь очень немногое. Одну мать, одного отца, одного брата, одного друга, одну любовь, одну жену, одно дело, одну страну, один язык.

Обо всем этом я и рассказал.

И множество обстоятельств жизни, из которых получаются взгляды и сомнения.

Меня берет сомнение — кому нужна моя биография? Не злоупотребил ли я вниманием? Я не космонавт, не олимпийский чемпион, не народный артист, не академик и не Герой Социалистического Труда. Я вообще не герой. Героического крайне мало во мне.

У каждого хватает своих забот. У многих жизнь складывается так, что им недостает даже того малого, что есть у меня. Так зачем, спрашивается, я лезу со своей биографией, если точно такая же есть у вас, вашей жены и друзей? Не лучше ли было сочинить что-либо необыкновенное и потешить публику исключительным и неповторимым?

Этак каждый начнет писать свои биографии!

Я отвечу — и прекрасно! Пускай каждый напишет о себе правду и даст почитать другому. Мне кажется, что это будет способствовать взаимопониманию. Кроме того, пишущий автобиографию убедится, что ничего исключительного в нем нет, что все мы похожи в главных чертах и каждый является типичным представителем своего поколения и социальной группы.

Как убедился в этом я.

Все мы в школе писали сочинения о типичных представителях. Могло создаться мнение, что типичный представитель — это нечто вроде унифицированного блока телевизора. Он построен из стандартных деталей по стандартной схеме. Между тем, каждый типичный представитель у классиков имел свой дом, свою бабушку и маму, свои приключения и находки. Что же делало его типичным представителем?

Образ мыслей.

Удивительное дело — мысли у всех разные, а образ мыслей один. Я долго сопротивлялся тому, чтобы признать себя типичным представителем. Мне казалось, что во мне есть что-то неординарное, и мысли иной раз приходили в голову дерзкие и решительные. Я смотрел передачи, читал книги про тружеников наших полей и заводов и думал, что мое лицо не такое. Вот они и есть типичные представители, а я нетипичный, особый, ищущий и размышляющий.

Мне казалось, что я все понимаю. А иногда казалось, что я ничего не понимаю. Я не понимал, почему мы сами себя хвалим, почему черное то и дело называют белым и почему мой образ мыслей — как бы это выразиться поточней? — мало соответствует общепринятому образу мыслей советского человека. Последнее меня огорчало. Я уже готов был поверить в то, что мои глаза устроены как-то иначе. Они устроены негативно и видят белое черным, в то время как нормальные люди видят правильно. Белое — белым, а черное — тоже белым.

В таких условиях я не мог себя считать типичным представителем.

Чтобы не выделяться, я начал прикидываться дурачком. Стал валять ваньку, как говорится. Оказалось — это удобно. С дурачка какой спрос? Он даже если что и ляпнет невпопад, и назовет черное черным — так это по дурости. Над ним можно посмеяться.

Мне не нравилась моя двойственность, потому что в душе я считал себя человеком серьезным, даже печальным, и сердце у меня болело по поводу глупостей и лжи.