Царь нигилистов 2 (СИ) - Волховский Олег Страница 28

Саша сел за стол, Гогель и Зиновьев — напротив него.

Николай Васильевич вынул из кармана Никсов портсигар и положил на стол перед Сашей.

Слона-то они и не приметили!

— Вы роетесь в моих вещах? — поинтересовался Саша.

— Я рад, что вы не отпираетесь, Александр Александрович, — сказал Зиновьев.

Саша молчал. Если он скажет, что портсигар не его, это же как дважды два понять, чей.

Если скажет, что его — естественный вопрос «откуда».

— Как вы можете это объяснить? — спросил Николай Васильевич.

— Я не буду ничего объяснять, — сказал Саша. — При всем уважении к вам и Григорию Федоровичу. Прошу прощения, но не могу.

— Знаете, что в этом самое отвратительное? — спросил Зиновьев. — Даже не то, что вы в вашем возрасте тайком курите сигареты. А в том, как вы относитесь к курению других. Отвратительно ваше лицемерие!

Саша усмехнулся.

— А чем моя позиция лицемернее вашей? Вы тоже курите и осуждаете за курение меня.

— Вам нет даже четырнадцати!

— Я его ни разу не открыл после того, как он у меня оказался. Это по поводу лицемерия. А вы бросайте, Николай Васильевич! Правда, вредно. И вы, Григорий Федорович.

— Откуда он у вас? — спросил Гогель.

— Ну, вы же понимаете, что я не могу ответить на этот вопрос, — сказал Саша.

— Мы вынуждены будем доложить государю, — пообещал Зиновьев.

— Конечно, — сказал Саша. — Это ваша обязанность. Но в чем ваша цель? Чтобы я не курил? Я не курю. Вывести на чистую воду того, кто дал мне портсигар? Его не за что выводить на чистую воду. Молодец, что отдал. С тех пор число сигарет в нем не изменилось. А то бы, боюсь, значительно уменьшилось. Какую проблему вы хотите решить? Проблема решена.

Есть два прямо противоположных адвокатских приема: говорить поменьше, чтобы не дать материала следствию, и говорить побольше, чтобы обратить факты в свою пользу. Второй сложнее. Это для тех, кто умеет.

— Ну, доложите вы папá, — продолжил Саша. — И что? Папá придется заниматься этим пустяковым делом, в котором нет никакого криминала. Я бы предпочел, чтобы это кончилось на мне, никому больше не навредило и ничье драгоценное время не отняло.

— Вы сегодня не выходите никуда из своей комнаты, Александр Александрович, — заключил Зиновьев, — и остаетесь без ужина.

Саша чуть не расхохотался. Он бы его еще без сладкого оставил!

Но возможность предупредить Никсу это полностью перекрывало.

Утром пришел ответ от Константина Николаевича.

«Как раз собирался заказывать себе „костотряс“ в Англии, — писал дядя Костя. — Знаешь, как он выглядит? Большое переднее колесо с педалями и маленькое заднее. Но твой вариант гораздо совершеннее. Да, оплачу. Посмотрим, что получится.

Шины еще интереснее. Я спишусь с твоим Гудьиром. Думаю, меня он больше воспримет всерьез.

„Морской сборник“ с твоим проектом выйдет на днях.

Высылаю тебе статью на английском по морскому делу. Если какие-то слова будут непонятны, спрашивай. Хорошо, что ты решил подучить язык».

Письмо здорово подняло Саше настроение.

Он думал, что вовсе не заметит отсутствия ужина. Сколько уж раз в жизни голодал, чтобы сбросить вес. Все-таки профессия публичная. Да, солидному адвокату можно иметь небольшое брюшко, но здесь ключевое слово «небольшое».

Но молодой растущий организм имел на этот счет свое особое мнение, и скромному завтраку из хлеба и молока обрадовался как-то неадекватно.

Понятно, что Константин Николаевич не бескорыстно решил встрять в шинный проект, но одному все равно не справиться.

Саша ответил тут же. Поблагодарил за инвестицию, будущую публикацию и английскую статью, не забыв поинтересоваться, какие в «Морском сборнике» гонорары за переводы.

После завтрака пришел Никса.

— Только сейчас к тебе пустили, — сказал он.

— Зиновьев нашел твой портсигар, — объяснил Саша.

— Уже знаю. Вчера, на сон грядущий, он мне его предъявил.

— Я тебя не назвал.

— Я знаю, — кивнул Никса. — Зиновьев упомянул, что ты предпочел остаться без ужина.

— Что ты ему сказал?

— Что я отдал его тебе на хранение, чтобы не соблазняться.

— А он?

— Он обычно понимает, когда ему не врут.

— Для меня было полной неожиданностью, что будут перетряхивать мой ящик, — сказал Саша.

— Они всегда так делают, — заметил Никса.

— Знаешь, у меня есть еще пара вещей, на которые они к счастью не обратили внимания. Можно их у тебя спрятать?

— Что?

— Книга и листок с записями.

— Представляю себе! — усмехнулся Никса. — Ну, давай.

Саша сунул «Путешествие» за пазуху, и они пошли к Никсе пить чай.

Брат с интересом рассматривал опус Радищева.

— Человек, который мне его дал, считал, что тебе тоже надо прочитать, — заметил Саша. — Тем более, что я уже прочитал.

— Похоже на путевые заметки, — проговорил Никса.

— Видимо, поэтому цензор и пропустил. Прочитал только оглавление.

— А на самом деле?

— Публицистика. В основном против крепостного права, но не только. Автор, в общем, клеймит понемножку все: и суды, и раздачу должностей, и чиновников. Идеализирует Новгород и народное правление. Осуждает Ивана Грозного за его захват и разорение.

— Где-то я это уже слышал, — заметил Никса.

— Я не идеализирую. Хотя и сожалею. Автор за свободу мысли и слова, против цензуры, потому что цензура — это нянька, которая взрослому и просвещенному обществу не нужна. А хорошо выстроенному прочному государству никакие мнения не опасны.

— Понятно, — сказал Никса. — Твой полный единомышленник.

— Во многом, не спорю. Вплоть до американской конституции. Цитирует законы Пенсильвании и Делавэра. Это он соавтор «Всемилостивейшей грамоты, российскому народу жалуемой», о которой я тебе рассказывал.

— Которую Александр Павлович не подписал?

— Да.

— И чем кончилась история «Путешествия»? — поинтересовался Николай.

— Екатерина Великая, прочитав, сказала, что автор — бунтовщик хуже Пугачева и приговорила его к смертной казни.

— Повесили?

— Отправили в ссылку на десять лет. Но Павел Петрович вернул раньше.

— Понятно! — усмехнулся Никса. — В пику прапрабабушке. Книга до сих пор запрещена?

— Да. Хотя не понимаю, насколько еще актуальна. Честно говоря, стихи там иногда довольно радикальные. Но корявые.

— Там еще стихи?

— Ода «Вольность» в пятидесяти, кажется, частях. Но с пропусками, некоторые строфы только упоминаются.

— У Пушкина есть такая. Герцен напечатал.

— У Пушкина значительно короче. Но вдохновлялся, видимо, одой Радищева.

— Ну, процитируй!

— Понимаешь, автор считает, что источник власти — это народ, и царь перед народом отвечает. Так что там есть эпизод, где царь предстает как гражданин перед престолом, на котором сидит народ. И народ его судит:

— Ага! — усмехнулся Никса. — Что там твой «Трубач»! Саш, все с ног на голову! Царь перед Богом отвечает, а не перед народом.

— Была притча… В общем, смысл в том, что на этом свете суд божий творится руками людей. И, как показывает исторический опыт, отвечать иногда приходится перед народом. У Радищева еще про Кромвеля неплохой пассаж:

— И ты предлагаешь это разрешить? — поинтересовался Никса.

— Знаешь, когда автор рассуждает о цензуре, он говорит о том, что живой пример гораздо опаснее любого писанного слова. Что историю будешь запрещать?