Сказка зимнего перекрестка - Ипатова Наталия Борисовна Страница 23

Он усмехнулся.

— Но ведь мужчина не умирает!

— Да, но теперь он имеет то, за что ему стоит умереть, а это — великий дар.

— Меня больше учат быть королем, а о том, что я — мужчина, только говорят. Они делают сейчас проект «Призрак», ты знаешь? Это конец войне. Единственный способ не дать им стереть себя с лица земли. Но это — бегство. И в свете «Призрака» им нет никакой нужды в короле-мужчине, который, как ты говоришь, знает, за что он сражается и умрет, если нужно. Я им не нужен, па!

— Тебе это сказали? Или дали понять?

— Нет, — хмуро признался Туолле. — Но я размышлял.

— Такие разговоры велись до твоего рождения. Это я от тебя скрывать не буду. Но самый его факт все изменил и все расставил по-новому. Ты появился зримо и осязаемо. Ты всех заставил с собой считаться. Ты их всех покорил. Ты уже не причуда. Ты — маленькое чудо, Туолле. Тебя любят не потому, что ты кому-то нужен или не нужен, а потому, что ты есть, и было бы ужасно, если бы тебя не было. Ты поймешь, когда у тебя будет сын. Ну а если к тому же маленький принц такой вот гривастый и славный, то он, некоторым образом, становится символом будущего.

— Даже если его нет? В смысле — будущего? Па, тебе не жаль отдавать им этот мир? Неужели ты не врос в него так, что сердце разрывается по каждому кузнечику?

— Я не гляжу туда, Туолле. Пока они еще завершат «Призрак», ты успеешь вырасти, а я могу и не дожить.

— Па, — сказал Туолле, — я хочу вырасти настоящим мужчиной. Научи меня.

12. Эта ночь. Продолжение

Обычно Локруст на своем сундуке с книгами спал тревожнее бродячего пса, мышиный шорох непременно будил его: кто знает, может, мышь собирается грызть его драгоценные пергаменты! Однако этой ночью маленький чернокнижник забылся как младенец, скрестив на груди скрюченные ручонки и прижав колени к животу. Кошмары шли сегодня другой дорогой, он тихо и ровно дышал и был от души разочарован, когда звяканье железного кольца с наружной стороны двери вырвало его из редкого блаженства.

С мстительной неторопливостью он запалил лучину, потому что пробираться к выходу ощупью, меж нагроможденными одна на другую склянками с множеством разных снадобий, было бы по меньшей мере неразумно, а по правде говоря — вообще опасно. Проклиная кухарок, которые не могут потерпеть с больным зубом до утра, Локруст долго возился с тяжелым ржавым запором: он не умел заставить служить себе обыденные вещи.

Когда он управился с ним, то рассеянно заморгал на яркий факельный свет.

— Ты не торопишься, Локруст, — сказал ему герцог д’Орбуа.

— Монсеньор, — пролепетал чернокнижник, спросонья не соображая, что преграждает ему дорогу. — Вы… в такое время? Сами? Вам стоило приказать… послать…

— Впусти меня.

Локруст отскочил с порога и поспешил запалить лампу. Герцог огляделся по сторонам.

— Гляжу, ты тут обжился.

— На то ваша воля, монсеньор. Прошу вас, сядьте… куда-нибудь.

— Я пришел сам, — сказал герцог д’Орбуа, — потому что хочу поговорить с тобой о моей дочери Агнес. И не хочу, чтобы об этом кто-то знал.

Лампа наконец подчинилась Локрусту, в комнате стало более или менее светло, ночь отползла в дальние углы, и по выражению лица чернокнижника д’Орбуа догадался, что коснулся той единственной темы, где его власти над жизнью и смертью Локруста недостаточно. Интересы Агнес стояли здесь вперед его воли. А разговор с Власером час назад заставил его заподозрить, что феномен этот вошел в систему. Это следовало учесть, а уж настолько-то он был умен.

Обхватив себя за локти и спрятав кисти рук в складках широких разрезных рукавов, он сделал несколько бесцельных шагов среди творческого беспорядка комнаты и остановился над кушеткой у окна.

— Это он?

— Это Марк, — осторожно отозвался Локруст из дальнего угла.

— Крепко же он спит.

— Я оглушил его наркотиком. Он был сегодня… очень плох.

— Я знаю, — сказал д’Орбуа. — Меня поспешили известить. И эта поспешность меня… тревожит.

— Монсеньор?

Камилл д’Орбуа продолжал глядеть на кушетку с высоты своего роста.

— Я допустил, чтобы это случилось, — медленно выговорил он. — Между тем мне следовало бы знать, что возвышенная дева на серва и не глянет, за опоясанного рыцаря выйдет замуж… а с ратником — сбежит. Моя дочь влюблена, и пошли слухи. Моя… любимая дочь, Локруст. Дочь, которая не боится меня и не врет мне. Я способен это оценить.

— Он молод, — сказал Локруст, — красив и прекрасно воспитан. Что еще нужно девушке?

— Двадцать поколений предков, подтвержденных документально. Ленное владение, доход с которого позволяет содержать жену в подобающей ей чести.

— Скажите с ним два слова, монсеньор, и вы поймете, что все это где-то есть.

— Локруст, — вымолвил герцог д’Орбуа, — ты — самый умный человек из всех встреченных мною в жизни.

— Ваши слова ко многому обязывают, монсеньор.

— Разумеется.

Под его взглядом Локруст цепенел, как птица перед змеей, но герцог испытывал человеческие чувства, а стало быть, на них можно было играть. Однако Локруст никогда не пользовался чужими слабостями себе во благо. Не умел.

— Власер говорит о том же, — заметил д’Орбуа, испытующе глядя на белесого, словно ночной мотылек, чернокнижника. — Он утверждает, будто парень — воин, обучен рыцарскому бою. И еще черт-те какому. Старый вояка опасается сказать, но понимает, что этот молодчик управился бы с ним самим, со всеми его искусством и опытом, меньше чем в минуту. Марк может заменить его при мне. Доброжелателей, таким образом, кроме Агнес, у него нет.

Он так беззащитен, когда спит, — добавил он после продолжительной паузы. — Я испытываю сильнейшее искушение избавиться от него, как от проблемы, самым испытанным способом.

— Что ж, — отозвался Локруст, — ничто не мешает вам сделать это.

— Ты не прав, — сказал д’Орбуа после минутного размышления. — Во-первых, я потеряю дочь. Во-вторых… есть вещи, которые я не делаю.

Он вновь погрузился в молчание.

— Я думаю о том, — выговорил он наконец, — что если бы ко мне явился вот такой парень, назвал какое угодно имя и преподнес какую угодно историю, мне бы и в голову не пришло его проверять. Я бы ему поверил.

— Мне кажется, монсеньор, вы не должны опасаться за честь мадемуазель Агнес.

— Только не говори мне о стойкости юных дев!

— Нет, монсеньор, об их стойкости я вам твердить не стану. Агнес действительно любит его, и в этом, как вы изволили убедиться, нет секрета. Но дело — или беда! — в том, что Марк не любит Агнес. И не пытается притвориться.

— В то время как любой мало-мальски расчетливый негодяй не преминул бы воспользоваться своим преимуществом, чтобы вместе с рыцарской дочерью заполучить положение в обществе.

— И тогда ничто не мешало бы вам избавиться от него так, как вы бы того хотели?

— О, я уже высказал свое мнение о твоем уме.

— Благодарю, монсеньор, однако глупцы несут в ад более легкую ношу. Мадемуазель Агнес — умная, а более того — чуткая девочка. Видя равнодушие мужчины, она никогда не потребует его любви. Это тот редкостный случай, монсеньор, когда оба они выше любой грязной сплетни и неприкосновенны для нее. Лишь упорное бездействие способно заставить замолчать злые языки, в то время как любое предпринятое вами действие способно только дать им новую пищу. Если вы поступите с Марком правильно, то будете иметь его преданность, уважение и дружбу точно так же, как имеет их ваша дочь.

— Мне этого мало, — неожиданно признался герцог. — Я хочу видеть свою дочь счастливой. Весьма нелюбезно с его стороны не любить ее.

Локруст беспомощно пожал плечами.

— Люди никогда не забудут, — сказал он, — кем он был. На дурное память у черни крепка.

— Факты, — ответил ему герцог, — похожи на кирпичи. Умный способен выстроить из них, что ему вздумается. А сильный заставит других признать свое творение безупречным. Ты можешь поразмыслить над этим?