Марьяна Романова - Стая Страница 10

Я покачал головой и придвинул к нему пустую стопку, которую Семенов тотчас же с готовностью наполнил водкой. Я был подавлен и растерян. Семенов, образчик холодного спокойствия, на которого мне в какие-то моменты даже хотелось быть похожим, теперь виделся мне полусумасшедшим жалким стариком.

Бабушка говорила: «Не ходите в лес, нехороший он! Этот лес Волкодлаку принадлежит, сотни лет он царствует, сильный, хитрый и умный, не поймать его никак!»

Татьяна и младший брат ее, Сашенька, смеялись, подталкивая друг друга локтями, а когда бабушка отворачивалась, один из них шептал другому: «Она ведь просто дремучая старуха!» – и это была защитная реакция. Натопленная комната старенького деревенского дома, потрескивающий в печи огонек, уютный аромат сушеных яблок, свежего теста, рассохшихся досок и березовых банных веников, которые бабушка развешивала над печью. Ее тихий низкий голос, плавный ток ее речи, ее северный акцент с округлыми длинными гласными. Все это создавало особенную сказочную атмосферу – как будто бы своими сказками бабушка ткала иную реальность, в которой есть место и упырям с раздувшимися серыми лицами и длинными желтыми ногтями, и быстрокрылым лукавым бесам, вдохновляемым яростью и жаждой разрушать, и особенно Волкодлаку – огромному волку на человечьих ногах, о котором она любила рассказывать особенно часто.

– Я сама его однажды видела. Маленькая тогда ишо была. Как ты, Танюша. Там, за лесом, тогда деревенька была, сейчас на ее месте одни развалины, и те бурьяном заросли. Мамка меня к своей товарке за маслом отправила. Нас было девятеро детей, а я – самая старшая. Почти все малые и померли один за другим – кто зиму не пережил, кто утоп, кого трактор переехал. Несчастливая семья, как будто бы проклятая. До старости только я да сестра моя одна добрались – да и неважно сейчас это, давно я след ее потеряла. И лица ее уже не вспомню…

Бабушка была специфической рассказчицей – всё время уходила от основной линии к деталям. Но слушать ее все равно было интересно. А уснуть без этих сказок казалось невозможным. Татьяна и Сашенька все лето в ее деревенском доме проводили, там была их альтернативная маленькая жизнь, их детство и счастье.

– Перемерли все один за другим, мамка наша так к горю уже привыкла, что и слез не роняла. Как будто бы отключили ей способность горевать. И вообще что-то чувствовать. Встанет спозаранку, пашет весь день. Ночью падает замертво – и сил у нее не остается, чтобы мысли скорбные гонять… Все перемерли, да вот только Демьяна, младшенького, Волкодлак порвал…

– И ты это своими глазами видела? – ахнула Таня.

– Нет, – бабушка перекрестилась. – Но было ведь и так всем понятно. Про лес наш все знали, что не стоит туда ходить, особенно когда луна круглеет. И про Волкодлака знали – что основался он там, не выкуришь. Мужики наши, охотники, пытались на него с факелами да вилами пойти. Да вот только двое погибли, а остальные вернулись белые от страха да ничего толком рассказать не могли. Тех двоих и не похоронили по-человечески – от них одни лоскуты кровавые остались… А Демьян наш был любопытный очень. Его бы и так смертушка прибрала – то в колодец свалится, то на льдине кататься удумает, то поганок наестся. Шиложопый, одним словом. И однажды его зачем-то в лес понесло… И все ведь слышали, как он там кричит, – да побоялись на помощь пойти. И мы с мамкой слышали. Узнали голос его. Мамка встрепенулась, да я ей за подол ухватилась, не пустила. Он бы ведь и мамку порвал, остались бы мы с сестрой сиротами. Потом говорили все: «Волки вашего малого подрали. Лютые волки в наших краях, голодные, стая молодая и сильная». Говорили, а глаза прятали – все знали, что волки ни при чем. Да и не нападают они летом.

– Бабушка… – подал голос Сашенька. – Ты ведь говоришь, что видела самого этого… Волкодлака.

– Было, было, – вздохнула старуха. – Мамка меня в деревню, что за лесом, отправила. Велела идти по окружной дороге. А мне годков было тринадцать. Лето было, как сейчас тот день помню. Утро такое ясное, такое солнечное, что кажется, никакой нечисти не пробиться через этот свет. Я и решила путь срезать. Лень мне было идти два часа по окружной, когда можно сквозь лесок за половину времени туда-обратно обернуться… ну вот и пошла. Палку еще с собой для храбрости взяла, рогатину… В лесу хорошо, шмели жужжат, малина растет, ветки хрустят под ногами. Мне сначала было не по себе – мерещилось, что наблюдает кто-то за мною, будто бы даже шаги за спиною слышала, а как обернусь – пусто там. Но потом успокоилась. Напевала что-то под нос, травинки на ходу срывала, у куста лесной малины остановилась и объела ягоды. И даже мысль в голову пришла – может быть, и неправда это все, про Волкодлака лесного… И вдруг вышла я на такую красивую полянку – даже и не знала, что в лесу нашем такая невиданная красота есть. Березки вокруг и небольшой пруд. Проточный, тиной не зарос. И вода такая прозрачная, зеленоватая. Я подошла, лицо умыла – ледяная вода, как манна небесная. Даже подумала – а что если окунуться. Но от пруда веяло каким-то холодом неземным. Как будто это дом утопленниц-русалок. Про русалок в нашей деревне сказки ходили. Что все утопшие юные девицы собираются вместе в одном пруду и поют о скорбной своей доле. И очень они злятся на всех живых – что те как ни в чем не бывало на солнышке греются, пока они, с раздутыми синими лицами, плещутся в тине. И если только живой в их вотчину забредет, они сговариваются и начинают песнями его звать. Особенно часто это происходит в июньские ночи. Все в деревне знают, что в июне негоже одному по полям и лесам шастать. Даже дни есть особенные – Русалии называются. Голоса у них тонкие, как хрустальные колокольчики… Как будто бы на душей твоей, как на арфе волшебной играют. И пока они вот так поют, всем кажется, что они – бледные красавицы в белых мокрых платьях. Волосы распущены, на голове у каждой – венок из кувшинок. Так и хочется поближе подойти, сердце от красоты невиданной замирает. Но если подойдешь – русалка из воды выпрыгнет, за волосы тебя схватит и утянет на дно. И последним, что ты увидишь, будет ее настоящее лицо – посиневшее, раздувшееся, глаза рыбы выели, к щеке рак прицепился и доедает гнилую плоть… От этих мыслей холодок меня пробрал, решила я убираться оттуда подобру-поздорову. И вдруг с другой стороны к озеру подошел кто-то. Я подслеповатая, сразу и не поняла. Вроде зверь какой-то, напиться пришел. А потом пригляделась – да, зверь, шерстью весь покрыт, лапы волчьи, сильные, серый пушистый хвост. А лицо – человеческое. У меня от ужаса – душа в пятки. Сердце заколотилось так, слезы по щекам покатились. А зверь к озеру наклонился и спокойно воду лакает. Не заметил меня. А я тихонечко отошла, на тропинку вышла и понеслась домой. Мне все казалось, за мной бежит кто-то, да так ни разу и не обернулась.

Сказка о человеке-волке была частью их детства. Этот сюжет никогда не надоедал, и в нем даже был своеобразный мрачноватый уют. Забраться с головой под одеяло и в тысячный раз попросить: «Ба, а теперь о Волкодлаке расскажи!»

Бабушка умерла, когда Саше еще десяти лет не было.

В деревню они больше не ездили – первые несколько лет скучали, вспоминали, какие там были ароматные разнотравные луга, какой темный речной песок, в котором можно было найти камни «чертовы пальцы», какая березовая роща, богатая на грибы, как здорово мчаться по пыльной дороге на стареньком велосипеде, как шелестел вдали лес и как сладко было этого леса бояться. Но постепенно воспоминания покрылись толстым слоем пыли, утеряли эмоциональную яркость и продолжали существовать только в виде сухих фактов. Да, была деревня. Лес. Разнотравье. Чертовы пальцы. Мясистые подберезовики, из которых получается пахучий суп.

Саше было уже четырнадцать, когда он однажды Татьяне странное рассказал.

– Танечка, я бабку нашу видел.

– Какую бабку? – Она даже не сразу поняла, о чем речь.

– У тебя много бабушек? – поддразнил брат, – Нашу, покойницу.

– Приснилась что ли?

– Если бы, – вздохнул Саша. – То есть сначала она приснилась. Такой сон живой был. Улыбалась мне. Я решил, что это потому, что мы давно на могиле ее не были. На следующий день нарвал ромашек, сел на велосипед и до кладбища доехал… Могилка бабкина заросла так. Я сорняки выдернул, тряпку какую-то нашел, крест протер. Ромашки положил. Уже дело к вечеру было, я собрался уходить. Иду по тропке между могил, и вдруг меня окликает кто-то: «Саша!» Я обернулся – стоит. Бабушка. Я ее сразу узнал. Странно она выглядела – строгая такая, не улыбается. Платок туго повязан, платье темное, длинное. Потом вспомнил, что хоронили ее в платье таком. В сундуках ее нашли, а при жизни и не носила его никогда. Я остановился как вкопанный. Ответил ей тихонечко: «Бабушка, что же ты?» А она так смотрит укоризненно и головой качает: «Эх, Саша-Саша, скучаю я по тебе, да скоро ведь свидимся… Ты уж ко мне, внучек, не торопись!» А потом лицо ее изменилось, она бросилась вперед, перепрыгнула через две могилы разом, откуда в старухе такая прыть. Остановилась прямо передо мною, да в лицо мне гнилью дышит. И говорит так странно – не размыкая губ, как чревовещатели. «Не ходи в лес к волкам! – говорила, – Не ходи в лес к волкам, не ходи в лес к волкам!» И руки ко мне тянет. Тут уж я пришел в себя и наутек пустился. А за спиной так голос ее и звучал: «Не ходи в лес к волкам!»