Стивен Кинг - Бессонница Страница 10

К концу лета Ральф прочитал о бессоннице достаточно, чтобы узнать, что тот ее вид, который мучил его, был хотя и не редкостным, но намного менее распространенным, чем обыкновенная бессонница, связанная с медленным засыпанием. Люди, не страдающие бессонницей, обычно проводят на стадии засыпания от семи до двадцати минут после того, как улеглись в постель. Что же касается медленно засыпающих, то порой им требуется около трех часов, чтобы скользнуть под поверхность бодрствования, и если люди с нормальным сном погружаются в третью стадию сна (которая, как выяснил Ральф, в некоторых старых книжках называется тета-сном) минут через сорок пять после засыпания, то медленно засыпающим требуется лишний час или два, чтобы очутиться там… И нередко выдаются ночи, когда они так и не могут одолеть весь путь до конца. Они просыпаются измученными, порой со смутными воспоминаниями о неприятных, беспорядочных сновидениях, чаще всего с ложным ощущением, будто они всю ночь не смыкали глаз.

После смерти Кэролайн Ральф начал рано просыпаться. Едва ли не каждую ночь он по-прежнему ложился в постель после одиннадцатичасовых новостей и почти сразу погружался в сон, но вместо того, чтобы просыпаться примерно без пяти семь, за пять минут до сигнала радиобудильника, он начал просыпаться в шесть. Поначалу он считал это всего лишь следствием немного увеличенной простаты и семидесятилетних почек, но никогда раньше ему так жутко не хотелось помочиться при пробуждении, и ему ни за что не удавалось заснуть после того, как он освобождался от накопленной жидкости. Он просто лежал в постели, которую столько лет делил с Кэролайн, ожидая, пока наступит без пяти семь (по крайней мере без четверти), чтобы можно было встать. В конце концов он оставил все попытки снова задремать; просто лежал, сложив свои длиннопалые, слегка опухшие ладони на груди и уставясь в покрытый тенями потолок; собственные глаза представлялись ему огромными, как круглые дверные ручки. Порой он думал о докторе Джемале, возводящем свой маленький участок здания американской мечты в Уэстпорте, где звучал теперь его голос с легким успокаивающим индийским акцентом. Иногда Ральф вспоминал места, куда они ездили с Кэролайн в прежние деньки, и часто возвращался к жаркому полудню на Сэнди-Бич в Бар-Харбор, где они сидели за столиком летнего кафе в купальных костюмах, под большим ярким зонтом, ели сладких поджаренных моллюсков и пили пиво из длинных бутылок, глядя на лодки, снующие по темно-синей глади океана. Когда это было? В 1964-м? Или 1967-м? А имеет ли это значение? Едва ли.

Изменения в его графике сна тоже не имели бы значения, если бы ими все ограничилось; Ральф привык бы к этим переменам не только с легкостью, но и с благодарностью. Все книжки, которые, он проштудировал этим летом, казалось, сводились к одной-единственной народной мудрости, что он слышал всю свою жизнь: с возрастом люди начинают спать меньше. Если бы потеря примерно часа сна за ночь была единственной платой за сомнительное удовольствие «молодого человека лет семидесяти», он заплатил бы с радостью и считал бы, что легко отделался.

Но перемены на этом не закончились. К первой неделе мая Ральф просыпался вместе с пением птиц — в 5.15. Несколько ночей он пытался спать с затычками в ушах, хотя с самого начала не верил, что это поможет. Его будили не птицы и не грохочущие время от времени выхлопы грузовиков на Харрис-авеню. Он всегда был из тех ребят, которые могут спать под звуки походного духового оркестра, и не думал, что тут что-то изменилось. Изменилось что-то в его голове. Был там один рычажок, который какая-то сила поворачивала с каждым днем чуть раньше, и Ральф понятия не имел, как ему одолеть эту силу.

К июню он выпрыгивал из сна, как чертик из табакерки, в 4.30, самое позднее — в 4.45. А к середине июля — не такого жаркого, как июль 92-го, но достаточно поганого, благодарим покорно — он уже просыпался около четырех. Именно в эти долгие жаркие ночи, занимая столь малое пространство кровати, где они с Кэролайн в жаркие ночи (и в холодные тоже) столько раз занимались любовью, он начал понимать, в какой ад превратится его жизнь, если он вообще лишится сна. При свете дня он еще не утратил способности подтрунивать над этим предположением, но вместе с тем уже начинал понимать кое-какие мрачные истины относительно темной души Ф. Скотта Фицджеральда[7], и в соревновании всех этих истин главный приз получила следующая: в 4.15 утра все кажется возможным. Все, что угодно.

Днем он мог продолжать твердить себе, что это просто перенастройка цикла сна, что его организм совершенно нормальным образом реагирует на несколько больших перемен в его жизни — прежде всего на два самых значительных события: уход на пенсию и потерю жены. Порой он прибегал к слову «одиночество», когда думал о своей новой жизни, но убегал от отвратительного слова-на-букву-«д», запихивая его в самую глубокую кладовку своего подсознания всякий раз, когда оно начинало поблескивать в его мыслях. Одиночество — нормальное явление. Депрессия — почти наверняка нет.

Может, тебе нужно побольше физических упражнений, думал он. Совершай прогулки, как прошлым летом. В конце-концов, ты ведешь довольно-таки нездоровый образ жизни — встаешь, ешь тосты, читаешь книгу, смотришь телевизор, вместо обеда съедаешь сандвич в «Красном яблоке», напротив своего дома, немножко возишься в саду, иногда ходишь в библиотеку или болтаешь с Элен и малышкой, когда они выходят из дома, ужинаешь, иногда посидишь на крыльце и поговоришь немного с Макговерном или Лоис Чэсс. Что потом? Почитать, посмотреть телик и ложиться. Сидячая жизнь. Скука. Ничего удивительного в том, что ты рано просыпаешься.

Только все это чушь. Его жизнь выглядела сидячей — да, вне всяких сомнений, — но на самом деле вовсе не была таковой. Хорошее доказательство — работа в саду. То, чем он там занимался, никогда не принесло бы ему никаких наград, но это было чертовски далеко от «возни». Почти каждый день он выпалывал сорняки, пока пот темными пятнами, похожими на силуэты ветвистого дерева, не проступал на спине его рубахи и влажными кругами — под мышками, и часто он весь дрожал от усталости к тому времени, когда разрешал себе вернуться в дом. «Наказание», вероятно, было бы ближе к истине, чем «возня», но наказание за что? За пробуждение до рассвета?

Ральф не знал, и ему было все равно. Работа в саду занимала большую часть дня, она отвлекала его мысли от того, о чем ему на самом деле не хотелось думать, и этого одного хватало, чтобы не думать о ноющих мышцах и мелькающих иногда перед глазами черных пятнах. Он стал значительно больше копаться в саду вскоре после Четвертого июля[8] и копался там весь август, еще долго после того, как был убран первый урожай, а последующие безнадежно засохли без дождей.