Сьюзен Хилл - Женщина в черном Страница 10

Осеннее солнце оставалось еще теплым, и я заметил на редких деревьях, оказавшихся в поле моего зрения и слегка прогибавшихся под ни на минуту не стихавшим ветром, красновато-коричневые и золотые листья, которые дрожали на концах ветвей. Я тут же представил себе, каким унылым, серым и безликим выглядит это место в промозглую погоду, в дождь и туман; каким разгромленным и опустошенным бывает оно после штормов, налетающих на равнину; и как после снежных бурь оно оказывается полностью отрезанным от окружающего мира. Я снова взглянул на Кризин-Гиффорд на карте. К северу, югу и западу на многие мили простирались пахотные земли. До Хомерби, ближайшего населенного пункта, было около двенадцати миль, тридцать миль отделяло Кризин от крупного города на юге и около семи — от ближайшей деревни. На востоке тянулись болота, за ними — дельта реки и море. Я понимал, что не задержусь здесь больше чем на пару дней, но, направляясь обратно к рынку, я почувствовал себя здесь как дома, это место внушало мне чувство уверенности, солнечные лучи бодрили, а окружавший пейзаж приводил в восхищение.

Вернувшись в гостиницу, я обнаружил, что в мое отсутствие доставили записку от мистера Джерома — агента, который по поручению миссис Драблоу вел все дела, касавшиеся ее недвижимости и земельных угодий, он должен был присутствовать на похоронах вместе со мной. В вежливой, официальной манере мистер Джером сообщал, что вернется в десять сорок, дабы сопроводить меня в церковь. Все оставшееся время я сидел в общей комнате гостиницы «Гиффорд армс» около окна, выходившего на площадь, читал газету и наблюдал за приготовлениями к рыночному дню. В отеле также царила суета, и я предположил, что она была связана с предстоящим аукционом. Дверь на кухню постоянно хлопала, и оттуда доносился сильный запах еды: жареного мяса и пекущихся хлебцев, пирогов, пирожных и печенья, а в столовой слышался звон посуды. В четверть одиннадцатого у входа в гостиницу стали собираться крепкие, пышущие здоровьем фермеры в твидовых костюмах. Они громко приветствовали друг друга, обменивались рукопожатиями, о чем-то спорили и энергично кивали.

Однако я был вынужден оставить свое занятие, надеть темный костюм, галстук, пальто и черную повязку на руку и взять черную шляпу, когда прибыл мистер Джером, которого я тут же распознал по такому же мрачному наряду. Мы пожали друг другу руки и вышли на улицу. С минуту мы стояли и смотрели на пеструю, кипящую жизнью площадь, и внезапно я почувствовал себя призраком среди веселого праздника, ибо своим внешним видом мы напоминали двух хмурых воронов среди всех этих людей, одетых в простую рабочую одежду. Судя по всему, окружающие воспринимали нас именно таким образом. Пока мы шли через площадь, люди угрюмо поглядывали на нас, мрачнели, прерывали беседу и слегка расступались. У меня возникло неприятное ощущение, будто мы отверженные среди них, и я был рад, когда мы покинули площадь и свернули на одну из тихих улочек, по которой мистер Джером довел меня прямо до приходской церкви.

Мой спутник был невысокого роста, не больше пяти футов и двух или трех дюймов, его голова отличалась необычной куполообразной формой и на затылке оказалась обрамлена рыжеватыми волосами, напоминавшими бахрому на абажуре. Возраст его не поддавался определению — мистеру Джерому можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти семи, а умеренность и подчеркнутая официальность его манер и скупая мимика полностью скрывали его настроение, переживания и мысли. Вежливый, предупредительный и в меру разговорчивый, он тем не менее явно не желал вести задушевных бесед. Мистер Джером расспросил меня о путешествии, о том, как я устроился в гостинице «Гиффорд армс», о мистере Бентли и о погоде в Лондоне, назвал мне имя священника, который должен был вести службу, и перечислил собственность, принадлежащую миссис Драблоу в городе и его окрестностях — всего с полдюжины наименований. Но вместе с тем он не сообщил ничего такого, что могло бы вызвать у меня интерес или помогло лучше понять его самого.

— Как я понимаю, ее похоронят в церковном дворе? — поинтересовался я.

Мистер Джером искоса посмотрел на меня. Я заметил, что у него были очень большие, выпуклые и светлые глаза неопределенного цвета — нечто среднее между серым и голубым, — они напомнили мне яйца чайки.

— Именно так.

— Там у них семейная могила?

С минуту агент молчал, затем еще раз глянул на меня, словно пытаясь понять, что может скрываться за этим простым вопросом. Наконец он ответил:

— Нет. По крайней мере… не здесь, не на церковном дворе.

— Где-то еще?

— Ее… больше не используют, — сказал он после некоторого размышления. — Там неподходящее место.

— Боюсь, я не совсем понимаю…

Но к этому моменту мы добрались до церкви, обнесенной металлической кованой оградой. Церковь располагалась между двух нависавших над ней тисовых деревьев в самом конце длинной и на удивление прямой аллеи. Справа от нее, немного в стороне, я увидел надгробия, а слева находились какие-то строения, я решил, что это зал для собраний и школа — она примыкала к храму, над дверью у нее висел колокольчик, а изнутри доносились детские голоса.

Когда мы стали подниматься на крыльцо церкви, мне пришлось прекратить свои расспросы о семействе Драблоу и, подобно мистеру Джерому, изобразить на лице скорбь, как требовала того церемония. Минут пять мы стояли в полном одиночестве, и время тянулось невероятно медленно. Наконец у ворот появился катафалк, а из церкви к нам вышел пастор; втроем мы наблюдали за процессией. Люди из похоронного бюро неспешно проследовали мимо нас, неся гроб с телом миссис Драблоу.

Это была печальная, скромная церемония. В холодной церкви собралось совсем мало народу, и меня вновь охватила дрожь при мысли о том, как невыразимо грустно, что за всю долгую жизнь покойницы от ее рождения и детства, через годы взросления и старости не нашлось ни одного близкого родственника или сердечного друга, готового проводить ее в последний путь, кроме двух мужчин, которых с умершей связывали лишь деловые отношения и которые находились здесь исключительно по необходимости, причем один из них никогда не встречался с ней при жизни.

Но под конец службы я вдруг услышал шелест за спиной. Чуть повернув голову, я осторожно посмотрел в сторону и увидел еще одного провожающего. То была женщина. Вероятно, она тихонько вошла в церковь, когда заупокойная служба уже началась, и заняла место в нескольких рядах от нас. Она неподвижно сидела в одиночестве, выпрямив спину. В руках у нее даже не было молитвенника. Ее черное платье — траурный наряд — выглядело старомодным, но я решил, что она просто не нашла ничего другого для подобного случая. Возможно, платье извлекли из какого-то сундука или шкафа, так как черная материя была совсем старой. Чепец на голове женщины почти полностью скрывал лицо, но даже брошенного мельком взгляда стало достаточно, чтобы понять — женщина страдала от тяжелой, изнуряющей болезни, если только не была так бледна от природы. Но слишком уж силен оказался контраст между белизной ее кожи и траурной одеждой. И у меня создалось впечатление, будто под кожей почти не было плоти — так сильно она обтягивала кости черепа, от лица женщины исходило странное голубовато-белое сияние, а глаза глубоко провалились. Руки ее, лежавшие на спинке скамьи перед ней, были в таком же плачевном состоянии. Она напоминала жертву голода. Хоть я и плохо разбирался в медицине, но мне доводилось слышать о некоторых болезнях, приводящих к сильнейшему истощению и изнурению, и я знал, что в большинстве случаев недуги эти считаются неизлечимыми. Особенно впечатляло, что женщина, стоявшая на пороге смерти, нашла в себе силы явиться на похороны. Она не выглядела старой. Из-за болезни ее возраст определялся с трудом, но, возможно, ей еще не исполнилось и тридцати. Я отвернулся, но дал себе слово, что после похорон обязательно поговорю с ней и попытаюсь чем-нибудь помочь. Однако когда мы уже собирались выйти из церкви вслед за священником и гробом, я вновь услышал легкий шелест платья и понял, что незнакомка спешно покинула церковь и направилась к могиле, ожидавшей покойницу. Она стояла поодаль, около одного из покрытых мхом могильных камней, слегка облокотившись на него. Даже в прозрачном ярком солнечном свете ее лицо казалось жалким и истощенным. Оно было настолько бледным и изможденным болезнью, что я счел неподобающим разглядывать ее так пристально. Черты незнакомки еще хранили намек на былую красоту, и, вероятно, из-за этого она еще сильнее переживала свой недуг. Так часто бывает у жертв оспы или ожогов, которые обезображивают лицо.