Александр Мазин - Я – инквизитор Страница 10

Чертовски трудно представить такое в заснеженном Питере, но показалось вдруг, что плывут мимо окна серые песчаные барханы. Чужая земля…

«Хранить, — прозвучал где-то внутри странный, посторонний (будто и не собственная мысль) голос. — Хранить. Справедливость…»

…ВеснойЗдесь рай. Разводья неба. И тюльпаны.И ветер Ворс земного океанаРождает волны, как давным-давно —Его живой предшественник. Здесь — дно.Дорога спит. Молочное пятноОкатанного камня — царским креслом.И лежбищем отшельника. Здесь место,Где цепь верблюдов с нежным полотном,Раскачивая чашки колокольцев,Плыла над пыльной кучкой богомольцев,Обернутых в лиловое сукно…Земля звонка, как тыквенное дноДорога спит. [1]

Московские ворота возникли впереди, проплыли слева и исчезли во тьме. Занесенная снегом триумфальная арка…

Барханы исчезли. Дворники поскрипывали по стеклу, сметая ледяную пыль. Спокойней, еще спокойней. Сны, живущие внутри Ласковина, просились наружу. Страшные сны. Иголочки, покалывающие кожу на затылке. Электрический ток… ветер, подталкивающий вперед. «Ты не тот, кем кажешься, — сказал тогда его сэнсэй. — Кажешься самому себе!»

Вячеслав Зимородинский был единственным, кто знал настоящую причину. Настоящую причину, по которой Андрей остановился на лестнице. Между учеником и мастером. Кровь снилась Ласковину. Чужая кровь, смешавшаяся с его собственной. Да, он не тот, кем кажется. Поэтому сейчас едет к единственному человеку, который его поймет. При том, что сам он не понимает ничего, кроме «ты должен это сделать!» Чужая кровь, брызжущая из разорванной артерии… Там, в снах, он знал, что делает. А здесь?

«Я не буду убивать! — сказал он сам себе. — Я только верну долг!» Гири, говорят японцы. Груз обязательств.

Андрей выключил магнитофон и свернул направо, на Благодатную, а потом еще раз направо — во двор. Здесь он остановился, вытащил магнито-лу и спрятал под сиденье. Часы показывали 22.58. Поздновато, конечно, но Слава поймет.

Дверь открылась раньше, чем Ласковин нажал на кнопку звонка.

— Не шуми, — сказал Зимородинский, пропуская его внутрь. — Дашенька с хлопцами спят! Давай на кухню.

Слава усадил его за стол, налил плодового чаю и с невероятной быстротой изготовил несколько бутербродов. За ним было очень приятно наблюдать: Зимородинский двигался по кухне так же, как на татами: быстро, легко, без единого лишнего движения. Мастер всегда мастер.

Только откусив от первого бутерброда, Андрей сообразил, насколько голоден.

— Лимонник? — спросил он, отхлебнув чай.

Зимородинский качнул головой:

— Не только.

Белый спортивный костюм подчеркивал смоляную черноту его волос и жестких, загибающихся к подбородку усов.

— Почувствовал, что я иду? — спросил Андрей.

— Проще. — Слава улыбнулся, и лицо его приобрело выражение Хитрого Лиса. — Увидел твою машину во дворе. Ты кушай, кушай! Сытый голодному не товарищ.

Мягкое «г», от которого Слава не избавился за годы жизни в Питере, загнутые книзу усы и эта хитрая улыбка сообщали всякому, что родился Слава намного южнее Северной столицы. Но лишь немногие знали — насколько южнее. В Питер Зимородинский действительно перебрался из Днепропетровска. Однако впервые увидел свет в Алжире. Оттуда — в Китай, из Китая — на Кубу, снова в Китай и только в двенадцать лет, после смерти отца, оказался на Украине. Впрочем, Зимородинский не скрывал, что к боевому искусству впервые приобщился не в буддийских храмах, а в областном городе Днепропетровске, когда его тренер по самбо вдруг увлекся каратэ-до. Там, на Украине, это было баловство. Мастерством он был обязан полутора годам армейской службы, прожитым в деревянном бараке с шестью такими же сержантами-связистами и тремя вольнонаемными из местных. Один из последних, бурят по национальности, решил, что из младшего сержанта срочной службы выйдет неплохой ученик. После дембеля Слава не поехал домой, а остался там же еще на три года. Вернулся на Украину только тогда, когда его наставник решил, что обучение окончено. Спустя год Зимородинский занял первое место в своем весе на закрытом чемпионате в Таллине. И был замечен абсолютным чемпионом и одним из лучших каратеков страны. Спустя еще год Вячеслав Зимородинский переехал в Питер и получил первый дан. Его бурятский учитель данов не присваивал: есть мастер и есть ученик. И все остальное население земли. Прошел еще год — год расширения легализации и «спортизации» каратэ, и Совдеп скорчил очередную гримасу. Каратэ было запрещено, большой сэнсэй угодил за решетку (для повышения бойцовских качеств зэка, надо полагать), а сам Зимородинский, от греха подальше, вернулся на Украину. Но прошло всего два года — и он снова оказался в Питере. Этот город как наркотик. Его ядовитые испарения проникают в кровь, и избавиться от них можно разве что на солнечных берегах Калифорнии.

Таким был человек, ставший когда-то сэнсэем Андрея и по сей день остававшийся самым надежным его другом. Ласковин пришел к нему не за помощью: втягивать в свою борьбу человека с семьей, человека уязвимого, он бы усовестился. Ни Слава, ни Митяй в этом деле ему не соратники. Андрей пришел к Зимородинскому за пониманием, однако первый вопрос, который задал ему Слава, выслушав:

— Зачем это тебе?

— Я виноват, — сказал Андрей. — Парень пострадал из-за меня.

— С ним должно было случиться подобное, — возразил Зимородинский. — Я знаю Гудимова! Скорее уж я виноват, чем ты, раз не сумел научить его смирению. Ты хочешь ему помочь? Хочешь, чтоб я ему помог? Я помогу.

Это были не пустые слова. Методы Зимородинского были не менее эффективны, чем традиционная медицина. Особенно если дело касалось травм.

— Я помогу. Что еще?

— Еще я должен наказать этих!

— Андрей, — Зимородинский покачал головой, — разве ты можешь наказать всех? Волк хочет задрать овцу. Может ли глупый щенок помешать?

— Я не глупый щенок! — возразил Андрей. — Ты прекрасно знаешь!

— Это ты так считаешь. Ладно. Ты не щенок. Ты — тигр. Так вот, и тигр уступает стае диких собак. Вспомни Киплинга.

— Значит, ты считаешь, что я должен спасовать?

— Разве я так сказал?

— А разве нет?

Зимородинский засмеялся.

— Я спросил, — напомнил он, — зачем это тебе? Тебе, который уселся на обочине дороги только потому, что испугался собственной силы!

— Я не хочу убивать ради позолоченной медальки! — вспылил Ласковин.