Роман Канушкин - Страх (Сборник) Страница 10

– Ну вот, – сказал Старик Прокопыч, – ребятам уже удалось немножко выпить.

Когда Ксения с Василием вернулись домой, часы пробили полночь. Василий был весел, слегка пьян, что-то рассказывая, говорил, что Вано, конечно, любопытный малый, а «Маргарита» – замечательное место. А у Ксении было смутно на сердце – веселый вечер оставил какой-то странный след.

«Ох, конечно, Абдулла все-таки бабник, – думала Ксения. – Он прямо пожирал Марину глазами, без конца, не стесняясь, пялился на ее ноги и в довершение ко всему поехал ее провожать. В его-то состоянии. Но Марина?..»

– Как ты думаешь, Марина была пьяна? – спросила Ксения у мужа.

– Вряд ли, такие девушки не напиваются, – ответил Василий. – Но Абдулла произвел на нее определенное впечатление. И я даже знаю, какое, – добавил он и заговорщицки подмигнул.

– Я никогда ее такой не видела. Понимаешь, она совсем другая. Что это с ней?

– По-моему, Марина относится к тому недоступному типу женщин, которым порядком осточертела собственная недоступность. Пардон за откровенность.

– Не говори так, мне почему-то сегодня показалось, что Марина – очень одинокий человек.

Но не это, совсем не это беспокоило Ксению. Потому что второй раз за этот день повторилась острая боль в висках; второй раз за этот день где-то вдали, над огромным городом, над острыми шпилями зданий и золотыми куполами церквей, а может быть, где-то глубоко, внутри себя, на самом дне той бездны, называемой памятью, слышала Ксения одинокий волчий вой.

Произошло это в беззаботной веселой «Маргарите», когда Вано с невозмутимым видом рассказывал историю о своем польском друге. Другу этому однажды зимой удалось так выпить, что он заявился к Вано в гости в четыре утра в одних трусах. Все покатывались со смеху, а Вано вдруг без всяких переходов заговорил о своей поездке, о горном Дагестане где-то на границе с Грузией, под самыми небесами, где Вано встретил этого старика. Старик жил в одном из двух вымерших аулов, был древний – он давно не помнил, сколько ему лет, – голубоглазый, и единственное, о чем он молил небо, – это послать ему смерть. А Ксения так и не поняла, рассказал ли Вано притчу, или он на самом деле видел аулы-призраки, парящие над миром в свете тревожной и яркой луны.

А Вано рассказывал, что когда-то давным-давно стояли, разделенные пропастью, два аула-брата. Между ними простиралась бездна, а жителей разделяла разная вера, но были наведены мосты и добрые соседи жили, как братья. И продолжалось так много веков.

Никто не помнил, из-за чего началась война, каким был тот роковой день, положивший начало мести. Только триста лет лилась кровь, триста лет матери хоронили своих сыновей, и смерть собирала богатый урожай. И уставшие от войны покинули эти места, а остальные были убиты. Остался только один этот старик. Вано бродил по безлюдным аулам, заходил в сакли, забывшие тепло людей, – холодно было в этом царстве призраков, царстве мертвых домов. И старик показал стену, куда он прибивал руки своих врагов. Старик был тогда молод, имел семью и детей, но он исполнял закон отцов, он мстил невиновным, он убивал без ненависти, он платил по счетам своих предков, и руки убитых врагов прибивал на эту страшную стену. И вот он остался один, не имея больше ни родных, ни врагов. Он доживал свой век, но его век все не кончался. И каждую ночь старика тревожили призраки тех, кого он убил. Он разговаривал с ними, молил тени о прощении, просил не беспокоить, дать хотя бы передышку, а утром проклинал небо за то, что оно не сжалится над ним и не пошлет ему смерть. И жизнь его превратилась в кошмар, а принять на себя грех еще одной смерти – последней, своей собственной, старик уже не мог: он был христианином и стал теперь истинно верующим.

Вот такую историю рассказал Вано, и тогда на коленях Абдуллы проснулась полуголая красавица, прозванная за вьющиеся волосы и любовь к сладким винам и ко всему сладкому Полинезией.

– Бедный старик, как жаль его, – сказала Полина-Полинезия и нежно погладила Абдуллу по колючему подбородку. Но Абдулла смотрел куда-то в сторону прудов, а потом вдруг сказал, что это – карма, универсальный космический закон воздания, и все мы под ним ходим, и жалость – это не совсем то, что помогло бы старику.

– Значит, такая у него карма… Ему приходится отвечать за вину его предков. Тут уж ничего не поделаешь, – сказал Абдулла.

– Но ведь он покаялся, – Ксения чувствовала, как начинаются боли и шум в голове.

– Может быть, недостаточно глубоко, чтоб очиститься. А может, темного у него было слишком много, – сказал Старик Прокопыч. – А ты спроси Абдуллу. Он убежден, что на нас так или иначе влияет карма наших отцов. Мы несем их вину и отвечаем за содеянное ими.

– Особенно за этим столиком, – ухмыляясь сказал Василий.

– Да, и за этим столиком тоже. И везде, и у тебя на работе, и в Тамбове, и в Чикаго, и в тюрьме. И даже на Домбае, куда вы с Ксюшей ездите… Весь этот кошмар вокруг и есть то самое наказание за содеянное преступление… И дело не только в России, хотя здесь это проявилось наиболее отвратительно. Всем этим буржуазным козлам тоже пришлось испытать тотальный страх. Бери больше! Ответственность несет вся христианская культура за то, что не смогла сберечь свои ценности и противостоять нашествию разрушительных идей.

– Прокопыч, как излагает! Дай слова списать, – сказал Вано.

– И сколько еще нести ту вину? – спросил Василий, все еще улыбаясь.

– Как и было сказано – семь поколений.

И тогда Ксения и услышала над Патриаршими прудами, красными от обезумевшего солнца, одинокий волчий вой.

– Ксюх, ты чего это такая бледная? – спросил Вано. – Слушай ты Прокопыча больше, ему бы эсхатологию преподавать.

Ксения спала, и ей снился сад и дом, в котором она росла. Ни того сада, ни деревянного дома уже давно не было, но в этом сне они были. Сад был большой, и в его углу росла кривая черемуха. Она начинала цвести первой, и тогда весь сад наполнялся сладковатым дурманом, затем цвела вишня, и ее мать говорила, что это очень красиво. А Ксения не понимала, что здесь красивого. Просто цветет вишня, и как может быть по-другому?

В этом саду всегда было очень много солнца, и зимы она там не помнит. Может, там и не было зимы? Конечно, не было. Зимой она жила у деда с бабкой, в самом центре Москвы, на улице, состоящей всего из нескольких домов – черных исполинов. Но это не в счет, потому что есть еще сад. И – странное дело! – Ксения видит себя в этом саду уже взрослой, а вот мать ее совсем молодая, ей столько же лет, сколько Ксении сейчас. И Ксения удивлена – мама, разве я тебя помню такой? Ты ведь совсем другая? Как чудно! Мы ведь ровесницы, мама! Но мать ничего не отвечает. Она только срывает спелые вишни и протягивает Ксении. И руки у нее такие, как сейчас, такие, как всегда. И Ксения ощущает тепло того, чего нет надежней на земле – тепло рук матери.