Танит Ли - Убить мертвых Страница 10

...и неожиданно исчез кошмар, бушующий вокруг него. Словно тишина пала после оглушительного грохота. Дро медленно поднялся на ноги, оглянулся и увидел лицо Силни, смотрящее на него огромными, полными отчаяния глазами. Но это была лишь кукла на кресле. Силни ушла.

Она не кричала больше. Возможно, у нее просто не осталось сил. А возможно, ступив за грань, она увидела, что путь ее полон неизведанного и чуждого, но вовсе не страшен, и бояться незачем.

На какой-то миг Парл Дро ощутил слабость, какая бывает в преддверии лихорадки. В такие минуты, чувствуя себя истощенным, словно потерял много крови, он был склонен верить тому, что говорили в народе: каждый раз, когда убийца призраков возвращает одного из них смерти, он становится на день ближе к своему последнему часу.

Он оперся плечом о стену и посмотрел на дверь, ожидая, когда она распахнется. Ждать почти не пришлось.

Сестры были очень похожи, но в Силни было нечто особенное, ускользающее, чего была лишена Сидди. А может быть, эфемерность Сидди просто была более постижима?

Она окинула спальню взглядом, полным слепящего бешенства. Ей не надо было спрашивать, откуда он взялся и что здесь делает — разумеется, она это знала. Она также почувствовала, что промозглый запах призрака, прежде наполнявший комнату, исчез без следа.

— Мне жаль, — сказал Дро.

Он солгал. Это была просто любезность, одна лишь неимоверная усталость заставила его сказать так. Но было не время для любезностей.

Ее ответ был резким и предсказуемым. Она бросилась прямо на Дро, норовя вцепиться ногтями в лицо или в горло, как кошка. Перехватить и удержать ее ничего не стоило, но на стороне Сидди была ярость и сила одержимой. Щеку Дро перечеркнули две царапины от ногтей, прежде чем он схватил девушку за руки. Наверное, ему повезло — она была слишком наивна, благовоспитанна или брезглива, чтобы применить обычный удар, которому ее с радостью научила бы любая уличная девка.

Она рвалась и рвалась из его рук с упорством почти механическим, пока ее яростная злость не исчерпала себя. Тогда она разрыдалась, и Дро снова пришлось держать ее, пока она плачет. Такое бывало — не каждый раз, но время от времени. Он уже давно оставил попытки разобраться, что чувствует сам в такие минуты. Много лет назад он отмечал в себе жалость, вину, сочувствие, иногда удовлетворение от содеянного, а иногда даже влечение. Но все эти запоздалые переживания не имели ни малейшего смысла. Он просто ждал, когда они пройдут сами, как сами высохнут слезы девушки, ждал рассеянно и совершенно отстраненно. Это был своего рода обязательный ритуал.

И когда, выплакавшись, Сидди отстранилась так свирепо, словно хотела вновь наброситься на него, это была тоже часть ритуала.

Девушка взяла с кресла куклу, опустилась в него и усадила ее к себе на колени.

— Итак, ты сделал то, зачем пришел, — после слез ее голос звучал глуховато, но вполне ровно. — Надеюсь, ты не ожидаешь платы за это.

— Нет.

Ни с того ни с сего Сидди столкнула куклу с колен и уставилась в пол.

— Великий человек, — проговорила она. — Такой искушенный и знающий. Такой умный...

Парл Дро, хромая, двинулся в двери. Сидди бросила ему в спину:

— Чтоб тебе встретился кто-нибудь, кто...

— Не пачкай язык грязными словами, смысла которых все равно не знаешь, — перебил он. — Это ничего не изменит. Ни для тебя, ни для меня.

Она подождала, пока он дойдет до дверей, и тогда негромко окликнула его:

— Ты когда-нибудь задумывался, сколько людей ненавидят тебя? Сколько людей желают тебе болеть, страдать, и впадать в отчаяние?

Разве ты не чувствуешь проклятий у себя за спиной, не чувствуешь, как они пожирают тебя заживо, Парл Дро?

Он стал спускаться по лестнице. Ему было слегка любопытно, окликнет ли она его снова. Похоже было, что да.

Однако Сидди выжидала, пока он не спустился во двор. У мертвого фигового дерева Дро ненадолго замер. Как и прошлой ночью, свет звезд отражался в колодце, и точно так же вокруг воды пульсировала неуловимая потусторонняя аура. И эту ауру усиливал голос девушки, доносящийся из башни. Слова падали вокруг него, как гнилые плоды. Ее запас грязных ругательств оказался больше, чем можно было ожидать. Она говорила, пока он не дошел до ворот, но хотя голос ее звучал негромко, Дро слышал каждое слово.

Миаль Лемьяль, должно быть, давно удрал, теряя башмаки, либо исключительно умело спрятался, потому что ни во дворе, ни за воротами его не было видно.

Дро вернулся на дорогу и двинулся на восток.

Деревня в полумиле от покосившегося дома показалась ему незнакомой и словно съежившейся. На этот раз она обратилась к Дро глухим и негостеприимным фасадом, поскольку этой ночью он не собирался здесь останавливаться.

Миаль Лемьяль и вправду покинул место событий в своей непредсказуемой манере. Его чувство запредельного было не хуже, чем у любого охотника за призраками, хотя менестрель не смог бы описать свои ощущения сколько-нибудь внятно, и решительно не стремился вступать в противоборство с неупокоенными.

Однако приключения такого рода не утратили для него некой болезненной притягательности даже после всего случившегося. Он вообще часто бросался сломя голову в ту сторону, которая больше всего пугала. Менестрель ненавидел эту свою привычку, но никак не мог от нее избавиться.

Вот и Парл Дро обладал в его глазах этой пугающей притягательностью. Вдобавок Миаль вбил себе в голову, что Убийца Призраков — ключ к его блестящему плану попасть в Гисте Мортуа, легендарное владение неупокоенных.

Так что, когда нервное напряжение ночи прорвалось ужасающим криком, Миаль после некоторого оцепенения бросился бежать, но не убежал далеко. Трясясь, как кроличий хвост, он взбежал на ближайший холм и упал в густую траву — задыхающийся, напуганный. Минут десять спустя, когда менестрель наконец отважился поднять голову, он с великим удивлением обнаружил, что островерхая крыша башни по-прежнему на своем месте.

Тогда он набрался мужества, сел и стал наблюдать за развитием событий. Однако бдение его продолжалось недолго. Волнения ночи и бренди Парла Дро в сочетании со скоростным забегом по крутому склону сделали свое дело. Примерно за минуту до того, как Дро вышел из ворот покосившегося дома, Миаль повалился в траву, уронил голову на руки и заснул беспробудным сном.

Вскоре после полуночи, когда месяц уже вошел в свои права и висел на небе осколком блюдца, Миаль проснулся, понял, что опять дал маху, проклял свое невезение и снова провалился в сон. Ему тоже было не привыкать ночевать на голой земле, но во сне ему явилась сперва мать, которой Миаль никогда не знал, а потом отец и сыромятный ремень, который музыкант знал куда лучше, чем хотелось бы. Всю ночь менестрель ворочался, бормотал и постанывал сквозь сон.