Алекс Фрайт - Клинком и словом Страница 11

Лагода поднесла фонарь ближе к глазам и огорченно подумала, что тогда второпях не разглядела короткий огарок внутри мятого светильника и пришлось самой изготовить свечу из десятка других, оплывших до основания. Уверенности в надежности свечи в такую погоду, когда все вокруг подвластно лишь дождю и ветру, она не испытывала – и тот, и другой усердно погружали округу в холодную сырость. Первым делом она сняла с пояса козий рог, подула в него, проверяя огненную губку. На всякий случай с собой у нее было и кресало, и огниво, но рог тускло засветился красным: трутовик сохранил в своем высушенном нутре жизнь огню, отозвался, зашипел маленькими искорками. Затем она расшнуровала торбу, помогая замерзшим пальцам зубами, и разложила ее содержимое перед собой: сухую рубаху и порты, кусок рогожи, свечу, надкусанный сухарь и небольшой кусок вяленого мяса в тряпице, стянутый у того же так вовремя уснувшего стражника. Замирая от сладковатого привкуса страха во рту, она заправила свечу в фонарь, поднесла трут к фитилю и осторожно подула. Облегченно вздохнула, когда свеча весело затрещала, мигнула, и загорелась ровным желтым пламенем. Тогда она захлопнула дверку фонаря, направила его железным зеркальцем на чужой берег и, выпрямившись во весь рост, стала чертить лучом чужие символы, как учила Шепетуха. «Смотри, девонька, – предупреждала старая ворожея. – Покажешь знак три раза – гаси фонарь и уходи. А уж, если ветер свечу задует, или дождем зальет, то все. Не нужна ты никому. Только не вздумай ее второй раз зажечь. Вся погань с кладбища за тобой явится». Отсчитав нужное количество раз, она затушила свечу и спрятала ее в мешок. Рисковать она не хотела. Навсегда запомнила слова ворожеи: по сию пору с кожи пупырышки озноба не сошли. Извиваясь, Лагода содрала с себя промокшую насквозь одежду и с наслаждением натянула сухую. Осмотрелась по сторонам, в который раз удивляясь сама себе, как старухе удалось убедить ее прийти в такое место, да еще и ночью. Ни на один удар сердца не поверила старой, что это ее единственное спасение, но ведь пришла! Она улеглась на рогожу, держа в руке сухарь и кусок мяса, и принялась жевать, рассматривая туманный дальний берег – она не желала пропустить тот миг, когда от берега отчалит лодка с воинами, которые привезут ей счастье. Через некоторое время, сморенную усталостью и теплотой сухой одежды, ее стало клонить в сон. «Только чуть-чуть, одним глазком, чтобы не пропустить лодку»: – сказала она сама себе, прикрыв глаза.

Порез на пальце, из которого Щепетуха нацедила немного крови для своей ворожбы, дернулся, заныл неожиданно и остро. Лагода вздрогнула и подняла веки. Рядом светился давно и наверняка потушенный фонарь. Одного взгляда хватило понять, что пока спала кто-то обшарил ее немногочисленные вещи, нашел и вновь зажег свечу. Холодея от накатившегося страха, она медленно повернула голову, проследив за направлением луча. С воды донесся плеск, будто вспороло весло тихую гладь Волмы и чиркнуло по дощатому борту, разворачивая челнок. Может быть, именно этот плеск, а не боль от пустяковой ранки, и разорвал ее дрему, не дал сну полностью сковать тело, вскинул с земли за мгновение до того, как челнок заскребся узким носом в стеблях рогоза перед ней. Она схватила фонарь, подняла его выше, выхватив тусклым лучом из темноты расплывчатые тени в утлом суденышке, и вскрикнула. Лагода, конечно, слышала еще несмышленой девчонкой рассказы о мертвецах, что бродили по другому берегу, будто живые, в глубине души даже была подготовлена старой ворожеей к встрече с ними, хотя любым способом постаралась бы этого избежать, но никогда не думала, что они появятся именно так. Проволочное кольцо выскользнуло из ослабевших от страха пальцев, фонарь стукнулся о землю – не погас, тлел на фитиле рубиновой звездочкой. Тьма надвинулась со всех сторон, окутала ее с ног до головы, вдавила в землю ступни, как гвоздем прибила: липкая, плотная, наполненная чем-то мерзким и жутким. Не в силах пошевелиться, она с ужасом смотрела, как ближний лодочник уперся веслом в илистое дно, поднял ногу, распахнув полы балахона и намереваясь ступить на берег. Второй с тихим стоном поднимался со скамьи, а третий заскрежетал чем-то железным под рваным одеянием, словно нож на точильном камне правил. Она дрожала, не в силах двинуться с места, как издалека донесся звук пастушьей дудочки. Свеча вспыхнула в последний раз и погасла. Краткий миг света и тихая мелодия, извлекаемая кем-то из камышовой тростинки, привели закаменевшую телом и разумом Лагоду в чувство, не дали забиться в припадке обреченности, когда первый, ступивший из лодки на берег, отбросил капюшон на спину, оскалился над ней голым черепом. Через мгновение она ошалело мчалась прочь, леденея от пронизывающего насквозь страха, но успела разглядеть. Успела увидеть порез на своем пальце в последнем отблеске упавшего фонаря. Он не кровоточил. Он был прижжен. Ей даже померещилось, что она чувствует запах обожженной плоти. И это было еще ужаснее, так как вони от сгоревшей кожи приплывших мертвецов она не чувствовала.

Обратный путь был полон пугающей тишины, и еще он был наполнен дикой жутью, хрустевшей каждым сломанным стеблем высохшего прошлогоднего быльника за поворотом тропки. Кто-то тяжелый молча мчался за ней следом. Она перепрыгнула через Ржавый ручей, влетела в скрытую высокой травой промоину, оскользнулась на раскисшей глине, потеряла одну сандалию, едва не подвернув ступню, судорожными движениями вскарабкалась по мокрому склону, замолотила обеими ногами, освобождаясь от второй обувки, вскочила и стрелой понеслась дальше. Только одна мысль заполнила разум без остатка, отчаянно билась в голове пташкой, попавшей в силки хуторского мальца, подгоняла изрезанные осокой босые ноги – единственным желанием в этот момент было достигнуть развалин раньше преследователей. К чужим камням, утверждала Шепетуха, они не подойдут. Лагода миновала первый камень, добралась до блестевшего влагой бока второго и прижалась к нему спиной. Затравлено оглянулась, прижала ладони к груди, стараясь унять прыгавшее до подбородка сердце, хрипло втягивала сырой воздух. Уверяла сама себя, что здесь им ее не достать. Вслед за отпускающим ужасом ее начало трясти от озноба. Она выстукивала зубами, но страшилась сделать даже шаг и оторваться спиной от камня, вытягивающего ледяным боком из нее последнее тепло, и так долго вглядывалась в серую мглу перед собой, что ей стало казаться, будто мертвый лодочник поднимается над камнем за спиной, тянет костлявую руку, вот-вот коснется затылка. Тут-то она не выдержала, завопила во всю силу и рванула в слободку, не разбирая дороги, мчалась к Шепетухе, хватая открытым ртом сырой воздух – если уж кто и сможет помочь ей укрыться, так только тот, кто и отправил сюда.

Небо вновь затянуло тучами, и огромная, прозрачно-стеклянная луна, проглядывающая выпуклым боком сквозь серую муть, померкла. Темень придавила округу холодной пятой, и Лагода, перевалившись через забор во двор ворожеи, повинуясь какому-то странному чувству, не постучала в дверь, а прокралась к окошку, мелко дрожала, куталась в просторную рубаху и пыталась разглядеть хоть что-то сквозь трещину в пластинке слюды. Внутри красноватыми отблесками светились угли в очаге и рядом с ним на мешковине, или развернутом куске кожи лежало высохшее тело, сжимая окостеневшей рукой меч с обломанным недалеко от рукояти лезвием. Какое-то непонятное предчувствие гадко зашевелилось у нее внутри, полезло глубже, впившись холодными пальцами внизу живота, и она стиснула зубы, прилипла глазом к окну, силилась разглядеть старуху. Та появилась внезапно, мелькнула тенью у стены, постояла у мертвого тела, потирая ладони, и протянула их к огню. Очаг едва теплился, а затем неожиданно звонко лопнуло полено, и на окраине слободки, захлебываясь злобой, громко забрехали собаки. Шепетуха вскинула голову, прислушалась и повернулась к окну. Лагода отпрянула, попыталась унять бешено заколотившееся сердце, вытянула из-за пазухи бечеву и крепко сжала в кулаке деревянный крестик, совсем потеряв уверенность, что сможет пережить ночь и выбраться отсюда живой. Поняла, что старуха испробовала на ней какой-то мерзкий колдовской наговор, навела такую чудовищную порчу своей волшбой, что теперь хоть в омут. Она перелезла скрипучий забор и, шатаясь от усталости, побрела в сторону Герсики. Вернуться домой было бы самоубийством, если Махота в самом деле вернулся, а родной батька… Вот в эти жестокие слова старой карги она поверила сразу и безоговорочно: в последнее время за хмельное он не только единственные порты готов был с себя снять – родную дочь, не задумываясь, на мех вина променял бы, да все случай не подворачивался. Видела, как по утрам смотрел исподлобья, разглядывал, как приценивался, да макушку почесывал, бурчал что-то под нос. Обернулась в сторону реки, закусила губу, задумалась на миг и тряхнула головой. Не удастся ей по такой высокой воде даже до быстрины доплыть. Глотая слезы, она неожиданно вспомнила одно место, где могла бы попробовать спрятаться и переждать какое-то время, пока не придумает, куда бежать.