Сьюзан Хаббард - Иная Страница 11

Песня еще вертелась у меня в голове, когда я поднялась и направилась в ванную — и обнаружила, что, пока я спала, мое тело «вступило в священное царство Женственности». Я привела себя в порядок и спустилась вниз, чтобы сообщить об этом миссис Макги, которая покраснела. Она, в свою очередь, должно быть, сказала что-то отцу, поскольку вечером он держался со мной более отстраненно и замкнуто, чем когда-либо прежде. Взгляд его, обращенный ко мне, был настороженным.

Мы занимались геометрией (предмет, который я втайне обожала), и я была поглощена доказательством того, что противоположные стороны четырехугольника, вписанного в циклический четырехугольник, являются дополнительными. Когда я подняла глаза, отец смотрел на меня в упор.

— Что такое, папа?

— Ты напевала.

Его шокированный тон меня едва не рассмешил.

— Что, настолько фальшиво?

— Песня, — проговорил он. — Где ты ее выучила?

Она по-прежнему вертелась у меня в голове: «Где, синея, волна набегает на берег, я буду ждать тебя».

— Она мне приснилась, сегодня ночью. Мне даже слова приснились.

Он кивнул, по-прежнему явно расстроенный.

— Эта была одна из ее любимых… — произнес он наконец.

— Мамина?

Но мне не было нужды спрашивать. Я подумала: «Почему ты не можешь сказать это, папа? Скажи, что это была мамина любимая песня».

Он выглядел таким подавленным, как будто я произнесла эти слова вслух, а не просто подумала.

Позже в тот же день мы сделали обычный перерыв на йогу и медитацию. Я проделывала все позы йоги, не задумываясь, но, когда мы перешли к медитации, могла только думать.

Отец научил меня мантре для медитации: «Кто я? Я не знаю». Я повторяла эту фразу снова и снова, и у меня полностью пропадало самосознание, разум становился пуст и открыт, и на меня снисходило умиротворение. Но сегодня мантра в голове сократилась сама собой и звучала сердито: «Я не знаю», «Я не знаю», «Я не знаю».

Однажды в конце лета, в субботний полдень, Кэтлин валялась на банном полотенце, расстеленном на газоне у нас за домом, а я сидела в тени конского каштана, вдыхая запах жарящихся на солнце одуванчиков. Стрекотали цикады, и, хотя солнце палило изо всех сил, ветерок нес еле различимый привкус зимы. Мы обе были в купальниках и солнечных очках. Кожа Кэтлин лоснилась от детского масла, а мою покрывал солнцезащитный крем.

— Майкл в октябре получит права. Папа собирается давать ему «шевроле» на выходные, при условии, что он будет возвращаться не поздно. Так что он сможет нас покатать.

— Надо будет купить ему униформу, — лениво отозвалась я.

Кэтлин озадаченно нахмурилась, а в следующую секунду широко улыбнулась.

— Наш личный шофер! — хихикнула она. — Только представь себе.

— Мы будем сидеть на заднем сиденье.

Я откинула волосы, отросшие за лето ниже плеч, и завернула их на затылке.

— Чем это пахнет? — Кэтлин резко села.

Слабый знакомый запах чего-то горелого становился все сильнее.

Кэтлин вскочила и двинулась к дому, несколько раз останавливаясь, чтобы принюхаться. Я последовала за ней.

Запах шел из подвала. Мутное окошко было приоткрыто, и Кэтлин направилась прямо к нему. Она опустилась на колени и заглянула внутрь.

Я машинально дернулась предостеречь ее, но промолчала и опустилась на колени рядом с ней.

Мы смотрели в комнату, которую я называла ночной кухней, Мэри Эллис Рут стояла у деревянного стола, нарезая мясо. За ее спиной на газовой плите на большом огне булькала высокая кастрюля, и она, не оборачиваясь, одной рукой швыряла туда через плечо куски мяса. Кухарка ни разу не промахнулась.

Я положила Кэтлин руку на плечо и отодвинула ее прочь, пока нас не заметили. Мы вернулись под конский каштан.

— Кто эта ведьма, и что она делает? — спросила Кэтлин.

Я объяснила, что Рут — кухарка моего отца.

— У него особая диета, — сказала я, а про себя добавила: «Которую я всегда по умолчанию считала вегетарианской, как и у меня».

— Выглядело так же мерзко, как и пахло, — фыркнула Кэтлин. — Похоже на потроха.

Позже мы отправились ко мне в комнату переодеться. Кэтлин взяла с подзеркальника одноразовый фотоаппарат и щелкнула меня, пока я надевала рубашку. Я выхватила у нее фотоаппарат.

— Так нечестно! — сказала я.

Она со смехом отобрала его у меня и выбежала в коридор. Прежде чем последовать за ней, я застегнула рубашку.

Но длинный, обшитый кедровыми панелями коридор зиял пустотой. Я принялась открывать двери в соседние спальни, уверенная, что она прячется.

Дом, такой родной, внезапно показался мне незнакомым. Я смотрела на него глазами Кэтлин. Вытертые ковры и викторианская мебель идеально подходили ему, и я откуда-то знала, что выбирала их мама.

Вот бывшая комната моих родителей, они лежали на этой кровати с пологом. Я не стала задерживаться на этой мысли. Сосредоточилась на обоях — узор из веточек лаванды на чуть желтоватом фоне, от букетика из шести цветков до двух с однообразной регулярностью от пола до потолка, а в одном месте возле плинтуса полоска бумаги загнулась, обнажив под ней узор оливкового цвета. Я гадала, сколько слоев бумаги мне пришлось бы снять, прежде чем я нашла бы узор, который мне понравится.

Комната за комнатой оказывались пустыми. Я проверяла даже чуланы. Войдя в последнюю комнату, почувствовала движение за спиной, резко обернулась, и Кэтлин меня щелкнула.

— Есть! — воскликнула она. — Почему у тебя такой испуганный вид?

— Не знаю, — ответила я.

Но я знала. Я испугалась чего-то, что могло случиться с ней.

— Давай прокатимся до аптеки и сдадим в проявку, — предложила она, помахивая фотоаппаратом.

— Но мы же еще не всю пленку отсняли. Уже отсняли. — Она ухмыльнулась. — Пока ты попусту тратила время здесь, наверху, я сделала несколько снимков внизу. Включая один портрет красавчика папочки, который я повешу у себя на стену.

— Серьезно? — Я надеялась, что она шутит.

— Не волнуйся, я его не побеспокоила. Он так углубился в чтение, что не заметил меня.

По пути вниз Кэтлин остановилась рассмотреть картину на стене.

— Жуть какая, — сказала она.

Это был натюрморт с тюльпаном, песочными часами и черепом — такой привычный, что я редко обращала на него внимание.

— Он называется «Memento mori», — сказала я. — Это означает: «Помни, что ты смертен».

Кэтлин уставилась на картину.

— Жуть, — повторила она. — Жуть, но круто.

Я гадала, кто выбрал эту картину и кто повесил ее здесь.