Виктор Точинов - Царь Живых Страница 11

Она бы не подмигивала так лукаво и понимающе…

…руки ласкают камеру, видоискатель затягивает и манит, как манит других мужчин женское тело, он входит в нее… нет, не в нее – в то, что видит через объектив, камера снимает, дыхание все чаще, из губ рвутся стоны, стоны сливаются в крик, все вспыхивает и расцвечивается, он взлетает на самый верх и бессильно падает вниз …

И Тарантино ослабшей рукой снимает использованный презерватив.

И надевает новый – в преддверии очередного эпизода.

Без этих латексных штучек – штанов не настираешься…

Неудивительно, что актеры у него так рано погибали. Тарантино не мог вовремя крикнуть “СТОП!” своему бессменному ассистенту (и исполнителю главной роли в сериале), немому дебилу по прозвищу Коряга.

Южная окраина.

Кирпичная девятиэтажка.

Из крайнего подъезда вышел человек, казавшийся на вид лет тридцати – тридцати пяти.

Он придержал тяжелую металлическую дверь подъезда, снабженную кодовым замком и могучей пружиной; на улицу уверенно прошагал светловолосый карапуз.

Мальчик шел с деловым видом, относясь весьма серьезно к предстоящему делу – утренней прогулке с папой.

Чуть раньше.

Тарантино, матерясь в душе, сбрил обычной бритвой любовно поддерживаемую на заданном уровне растительность. Искусство требует жертв. Никаких способных зацепить глаз примет у Тарантино сегодня быть не должно.

Папа отпустил дверь (она встала на место со свистящим шорохом, завершившимся зловеще-тюремным лязгом замка) и медленными шагами догнал отпрыска. А тот, обернувшись и подняв голову, махал маме, смутно видневшейся сквозь от века не мытое стекло лестничной клетки. Махал долго, словно расставался навсегда, а не отправлялся на часовую прогулку.

Папа стоял в стороне, метрах в трех, курил равнодушно; потом посмотрел на часы – четверть двенадцатого; взял закончившего прощание сына за руку, и они пошли рядом по тянущейся между домами пешеходной дорожке. Малыш шагал, весело подпрыгивая, с красной пластмассовой летающей тарелкой под мышкой, спрашивал отца о том и об этом; папа отвечал на все вопросы коротко, и серо-стальные глаза его оставались усталыми, очень сонными.

Чуть раньше.

Оделся Тарантино отвратительно – по его меркам. Где любимая куртка-косуха? Где шейный платок непредставимо шикарной расцветки? Где, наконец, стильные темные очечки с линзами размером в копеечку?

Из зеркала смотрел обыденно-гнусный и явно равнодушный к искусству человек. Но не цепляющий глаз.

Незапоминающийся.

Вокруг зеленело и цвело лето – середина июня, свежие листья не успели покрыться серой городской пылью, а спальный район на южной окраине города был богат зеленью: липами и березами, тополями, летящий пух которых порой превращался в настоящий летний снегопад. И кустарниками. Особенно кустарниками. Между кронами перепархивали какие-то мелкие птахи, не то синицы, не то малиновки, шныряли в ветвях, выискивали насекомых…

Папа с сонными глазами не замечал ничего, скользил по окружающему равнодушным взглядом и механически переставлял ноги…

Чуть раньше.

Тарантино выехал из гаража. Жигули “четверка” самого незапоминающегося вида и цвета. Номера, само собой, не фальшивые. Просто владельца давно нет, выписанная у несуществующего нотариуса доверенность нигде не засвечена… Если что, Тарантино с легкой душой бросит лайбу…

На гонорар он купит таких десять.

На гонорар за фильм, в котором не хватает актера…

Город стоял на болоте.

Но этот район – особенно. Когда-то сюда, на окружавшие деревушку Купчино болота, ездили стрелять уток. Относительно недавно, еще после войны… После Великой Войны.

Город рос исполинской, дающей метастазы опухолью – и подмял и поглотил болота. Ревели грузовики, вываливая кучи всякой дряни – дрянь тонула в бездонной прорве, – сверху сыпали новую – тонула и она. Что-то должно было кончиться раньше… Кончились болота – дерьма в Петровом граде хватало. Поверху размазали хороший грунт, – и потянулись вверх, и вытянулись кирпичные и блочные коробки.

Вселяйтесь.

Живите.

Но у болот был бойцовский характер.

Сквозь все и несмотря на все они рвались наверх, И – незастроенные промежутки домов, запланированные как скверики с ровно подстриженной травкой, – исподволь, незаметно обретали болотный вид. Вода пока не хлюпала, но – сначала пролезла и задавила все жесткая болотная трава. Потом тростник – сперва редкий, – все гуще и гуще. Наконец – кусты, невысокие, но густые болотные кусты.

Все возвращалось на круги своя.

Можно было охотиться.

Как раз к такому пустырю-болоту и примыкал безлюдный школьный стадион, где перебрасывались летающей тарелкой папа с сыном. Примыкал вплотную: кончалось футбольное поле – начинались кусты.

Папа кидал тарелку с ленцой.

С неохотой.

Позицию Тарантино занял удобную. Срезал две мешающие ветви – и видел все. А его не видели. Мужик с сонным видом и мальчик – уж точно.

Мальчик, кстати, вроде подходит… Перекрасить в брюнета и…

Но папа прилип к нему прочно… Проклятие… Это может стать третьим за сегодня местом, где ничего не обломится… Загодя и заботливо присмотренным местом. Больше просчитанных точек у него не было.

Да уйдите же, козлы, и пусть придет другой мальчишка, которого никто до вечера не хватится… Бля, свечку поставлю, если здесь выгорит…

Неизвестно, кому сулил Тарантино свечку, он и сам не знал точно, в церкви не бывал сроду…

Но кто-то его услышал…

Папе было тошно.

Папа был не жив и не мертв. Глаза его спали. Надо было что-то делать. После десяти минут изматывающей игры он принял волевое решение. Сказал несколько слов сыну и отправился куда-то целеустремленным шагом. Но медленным. Бывает и так…

Целью похода папы был неприметный, притаившийся во дворах ларек. До ларька метров пятьсот. Немного. Хотя как считать… В миллиметрах это круглая цифра в полмиллиона…

Миллиметры давались папе с трудом…

Когда папа уплыл из вида, Тарантино решил рискнуть. Он ненавидел рисковать, но выхода не было.

Человек, финансировавший его искусство, не любил громких фраз и угрожающих жестов… Но его мирный вопрос “А когда ты, дорогой друг, получил аванс?” значил одно – в следующий раз Тарантино будет отвечать на него с больничной койки. А Тарантино боялся боли.

Как ни странно, боли он очень боялся.

Своей.

И он рискнул.

Глава 7

Этим утром в жизни Вани Сорина произошло знаменательное событие, можно даже сказать – небывалое. Он обнаружил, что стал экстрасенсом.

Не больше и не меньше.