Джонатан Кэрролл - По ту сторону безмолвия Страница 11

Когда спустя полчаса двери распахнулись и раздался оглушительный, сотрясающий землю рев, от которого мгновенно смолкли все остальные звуки, в голове у меня пронеслось: «Боже, да получилось даже лучше, чем я ожидал!» Но я-то знал, что происходит. И я взрослый человек. Возвышаясь огромным силуэтом в дверях на фоне пламенеющего калифорнийского неба, вытянув руки со свисающими змеями, Фрэнк не слишком походил на человека, да и вообще на человеческое существо. Скорее он смахивал на бритого юпитерианского медведя. Очень свирепого медведя. Когда он прорычал: «Где тут новорожденный?!» и потряс несчастными рептилиями, которые зазмеились, как черные молнии, у народа поехала крыша.

Если мне не изменяет память, первой завопила женщина, а не ребенок — классический вопль из фильма ужасов:

— А-а-а-а-а-а-ааа!

Кто-то заорал:

— Змеи!

Кто-то завизжал:

— Он загораживает вход!

Кто-то заверещал:

— Мама!

Кто-то завопил:

— Нет, постойте! Погодите, он только…

Это кричал я, но к тому времени остановить уже ничего было нельзя.

Поняв, что натворил, Фрэнк съежился в дверях, но с такими габаритами особенно не съежишься. Он хотел было сказать что-то, как через комнату пролетел стул и ударил его в грудь. Единственным результатом стало то, что Фрэнк выронил змей. После чего поднялся новый визг:

— Они на полу!

— Берегись!

— Брысь!

— Зме-е-е-е-е-еи-и-и!

Я не знал, к кому бросаться — к змеям или к Фрэнку. Выбрал Фрэнка. Общий гам на секунду перекрыл вопль Вилли Снейкспира:

— Отстаньте от них! Они не кусаются!

На миг я увидел Лили: она на четвереньках гонялась за змеями. Благодарение Богу, лицо ее сияло смехом. Среди всего этого содома она смеялась!

Но больше никто не смеялся. Все были в панике. Празднование дня рождения и так многих завело, но при внезапном, подобно выстрелу, появлении натурального ревущего великана с извивающимися змеями они выжали педаль газа до упора, далеко превысив свою обычную скорость.

Что же я, обвиняемый, мог сделать? Прежде всего, пробиться сквозь толпу к юпитерианскому медведю и вышвырнуть его к чертовой матери за дверь.

Мне оставалось до него десяток футов, я уже протягивал к нему руки, собираясь его перехватить, как вдруг на меня обрушилась боль. Острая, невыносимая, она взорвалась в середине спины. Я пошатнулся и упал на колени. Боль ушла и тут же вернулась с удвоенной силой. Я пытался обхватить себя руками, чтобы спастись от мучительной боли внутри, но как бы не так. Какая-то часть меня пыталась убить все остальные части.

Я не потерял сознания, хотя весь мой мир затопила черная всесокрушающая боль. Ни праздника, ни змей — вообще ничего. Только мука, я не мог дышать и не сомневался, что умираю. Дайте мне умереть, и боль прекратится. Дайте умереть, потому что ничто, ничто не может быть хуже этого.

Но умереть мне не посчастливилось.

— Что это?

— Рисовое зернышко, мистер Фишер. Ваш камень был вдвое меньше.

— Как может такая крохотная штука причинить такую боль?

Казалось, врач мной доволен, словно преподаватель — студентом, который задал на занятии правильный вопрос.

— Протоки, по которым он проходит во время колики, очень малы. Камни в почках причиняют человеку нестерпимые страдания. Не меньшие, чем испытывают женщины при родах.

— Женщины вынашивают детей, а мы — рисовые зернышки. И вы сказали, у меня может случиться еще один приступ?

— Они действительно часто повторяются. Но вы можете бороться с ними — пить воду и как следует промывать организм.

Доктор оказался занудой, и его занудство усугублялось привычкой непрерывно повторять одно и то же непререкаемым тоном, который мог бы понравиться только его родной матери или другому врачу. На прощание он театральным жестом водрузил злосчастное рисовое зернышко на мой прикроватный столик и удалился. Рисинка лежала рядом с альбомом по искусству, раскрытом на плакате с надписью:

НИ В ЧЕМ НЕ ПРИЗНАВАЙСЯ ВИНИ ВСЕХ ЗЛОБСТВУЙ

Я продержал его на этой странице два дня и, вероятно, оставил бы до самой выписки из больницы, хотя почти все посетители уверяли, что я не виноват в погроме со змеями. Гас заявил, что идея была говенная, но результат «не совсем» моя вина. Мэри поровну поделила вину между мужем, собой и мной:

— Надо было мне пойти туда самой. Я же знала, что за Фрэнком нужно приглядеть, но поступила как эгоистка. Каюсь, хотела дочитать книжку.

Но самое главное — что думали Лили и Линкольн, а они высказали единодушное одобрение.

— Там была одна девчонка, которую я терпеть не могу, — Брук. Ее пришлось пригласить, потому что я ходил на ее дурацкий день рождения. Но знаете, что самое здоровское? Оказывается, она описалась, когда увидела змею. Мне Патрик Клинкофф сказал.

— Почему вы расстраиваетесь, Макс? Никто не пострадал, и людям теперь есть о чем посудачить. Многие ли детские праздники запоминаются навсегда? Они еще через десять лет будут говорить: «Помнишь тот сумасшедший день рождения, когда по полу змеи ползали?» Я тоже сначала испугалась, но мне страшно понравилось. К тому же я сто лет такие смеялась. Змеи, борцы, монстры… А вы видели, что осталось от именинного торта? Боже, какая была потеха!

Легко любить тех, кто нас прощает. Где-то глубоко, в потайном уголке души, я тоже считал, что происшедшее на празднике было смешно, но другие части моего «я», не любившие неудач и неловких положений, полагали, что Максу Фишеру следует залечь на дно морское и жить там вместе с такими же, как он, ползучими тварями. Не утешало и то, что посреди учиненного безобразия я в довершение всего и сам хлопнулся. Большую часть сознательной жизни я был здоров, но вместе с тем вечно боялся, что мое тело внезапно подведет меня или перегорит, как предохранитель. Почему давний страх сбылся именно на празднике? Боги ли готовили спецэффекты или просто я перестарался, стремясь произвести хорошее впечатление?

По какой бы причине вы ни попали в больницу, это всегда унизительно. Не произнося ни слова, жизнь говорит вам, что вы старше, слабее и уязвимее, чем вам когда-либо приходило в голову. Возможно, на койке, которую вы занимаете, кто-то умер. Ваша больничная рубашка с завязками на спине прикрывала тела тех, у кого не было надежды когда-нибудь покинуть это последнее пристанище, край длинных коридоров, тихого шарканья мягких тапок и едва слышного повизгивания колесиков каталок. Дни здесь проходят в ожидании кормления и результатов анализов. Единственное, в чем вы можете быть уверены, — что на столике в конце коридора лежат старые журналы. Вы силитесь припомнить, где были снаружи, на воле, когда читали тот же самый журнал три недели назад. И испытываете прилив бурной радости, вспомнив, что сидели в гостях у приятеля или в парикмахерской.