Александра Лосева - ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ Страница 12

Я досчитала до ста и резко села. Две секунды дикого ужаса, когда плед мешал двигаться, – и вот я дышу, как загнанная лошадь, безумно таращусь в темноту, а за окном влажно чавкает туман. До рассвета далеко.

То жарко, то холодно, серо и мутно. Утро приходит незаметно. Собственно, оно и не приходит, его просто нет. Только тьма вокруг меня пренебрежительно рассеивается, и не надо включать свет. А так – никакого утра не существует. И ночи тоже.

Я, кажется, много знаю о Здании. Откуда? И что я знаю? Однажды я просто проснулась условным утром и поняла, что мы – старые знакомцы. Но даже этого мне не дано. Иногда я думаю: до чего же, наверное, смешно – быть уверенной, что ты что-то знаешь, но даже понятия не иметь, что именно.

У меня нет памяти. Я не замечала этого раньше, когда только попала в Здание. Мне просто не приходило в голову, что есть такая штука – прошлое. Впрочем, тогда мне вообще ничего не приходило в голову. Я проснулась на кровати в своей комнате от собственного крика и долго бессмысленно смотрела в одну точку, пытаясь понять, где я. Потом пришла какая-то спокойная и очень естественная мысль, словно так и должно быть: я в Здании. Тупо и безнадежно, вот так. А почему, как, когда – не все ли равно? Ведь я – в Здании. И я была здесь всегда. Потом я заплакала, сама не зная, почему, а потом мне стало страшно. Это теперь три главные составляющие меня: страх, горечь и тупость. Не могу сказать, чтобы я нравилась сама себе.

Последнее время все чаще приходит еще одно чувство, и тогда я начинаю сходить с ума: Ненависть. А где-то в глубине ворочается мысль, что ненавидеть мне не хочется, что это не только хлопотно, но и опасно. Ну, зачем мне это нужно? Ведь куда проще, когда тупо и горько. А что страшно – так это пустяки. Так надо. Я стараюсь не думать эту мысль, потому что она не моя, чужая. И когда я выкидываю ее из головы, Здание мстит. Здание требует взаимности. Тогда я вздрагиваю и думаю, что вот, у меня нет памяти, зачем я об этом знаю, ведь не знать было бы спокойнее. Но Здание не делает поблажек даже в мелочах. Оно создает для меня искусственное прошлое, которым управляет, как хочет.

Я не знаю, сколько времени нахожусь здесь. Может быть, годы, а может, считанные дни. Но все-таки склонна думать, что уже очень долго. Не могла я за несколько дней заболеть такой закоренелой душевной сутулостью.

И всплески. Наверное, я все-таки очень больна, потому что нервы скачут безумными синусоидами, от прострации к буйству. Я хотела бы верить, что я в сумасшедшем доме и что меня лечат, – все лучше, чем здесь. Но я знаю, как глупо на это надеяться. Толку.

Скулы сводит от желания выкрикнуть в потолок ненависть, потому что ветер шепчет: «Привыкнешь. К боли привыкла, к страху привыкла, к одиночеству, и к покорности тоже – привыкнешь…» Я боюсь кричать и шепчу ему, тихо-тихо, еле шевелю губами: гадина. Гадина, гадина… Здание не обижается. Оно не умеет.

Я знаю, что сделаю. Когда посветлеет, и я смогу сказать, что наступило утро, я найду разбитое окно. Их тут полно – больших, маленьких, всяких. Да, я найду разбитое окно и высунусь из него как можно дальше. Я не буду смотреть вниз, во двор, нет, зачем, я посмотрю вверх. Если будет ветер, туман влипнет в небо, и оно станет грязно-молочного цвета, как вчерашний кисель. Но это не имеет значения, главное, я пойму, что все-таки оно есть. Ведь меня не так-то просто обмануть. Да, я буду смотреть в залепленную туманом высь, и ветер станет плести кружево из моих волос, они у меня длинные, совсем ниже пояса…

Я очень давно не видела солнца. Кажется, я начинаю забывать, как оно выглядит. Единственное, что позволяет увидеть мне Здание – грязное желтоватое пятно в молочном мареве, как масляный развод на скатерти. Я ненавижу Здание еще и потому, что не могу без солнца. Я начинаю внутренне умирать, впадать в анабиоз и становлюсь совсем беззащитной. А оно прячет от меня солнце и перемешивает времена года, и я даже не знаю, что происходит за моим окном. Там какой-то вечный промежуточный период, безвременье.

В Здании холодно. А я не терплю холод. Когда сырость и ветер добираются до меня, я начинаю ясно понимать, насколько я живая, насколько мне плохо и страшно. Я пыталась подружиться со Зданием. Я пыталась – смешно, правда?- играть с ним. Это было не так давно, я пережила очередной кошмар, и меня колотил озноб, но я все равно пошла бродить по коридорам, потому что хотела есть. А потом нашла кусок мела.

Помню, невыносимо тряслись руки, когда я рисовала на полу классики – цифры выходили какие-то кривые, перевернутые. Я подумала, что так жестоки могут быть только дети, может, Здание – огромный безумный ребенок, которому не с кем играть? И если это так, то я могу научить его другим играм, и, может, его неизбывное одиночество убудет, и оно перестанет измываться надо мной. Я водила мелом по желтому линолеуму, с кончика носа капали слезы, голос ломался и пропадал, я жалко и отчаянно бормотала себе под нос какие-то глупости, пытаясь пожалеть его, его, Здание, – вот дура, слов нет.

Послушай, я нарисую тебе солнце, ты ведь его тоже не видишь, смотри, это такая игра, где никто никого не ест, и все счастливы, ну пожалуйста, посмотри, это солнце, оно горячее, красивое, я не уверена, я его давно не видела, но мне кажется, что так оно и есть. Тебе ведь плохо одному, правда, милое, хорошее, ты ведь совсем не такое злое, как кажется, тебе просто страшно, тебе просто мутно и холодно, господи, если бы здесь был еще кто-нибудь, мама, мамочка, как же мне холодно, ну посмотри, ты видишь, это солнце, оно есть, до него можно допрыгнуть, и тогда ты выиграло. Просто допрыгнуть до солнца, и тогда все будет хорошо, слышишь, ты ведь всегда все слышишь, ну, давай играть, давай…

Как хорошо, что в Здании, кроме меня, никого нет. Потому что мне сложно представить, как воспринял бы этот предполагаемый кто-то мои детские игры. Хороша я была, наверное: измазанное лицо в слезливых потеках, сопливый нос, спутанные волосы, мятая одежда – и классики. И я прыгаю. Нет, не прыгаю, ковыляю, потому что стыдно и нет сил, потому что колотит изнутри, а ноги подкашиваются. Я не могла допрыгнуть до солнца. Помню, я задрала голову, уставилась в потолок, стиснула кулаки и стала тихонечко подвывать. Эта комната с кривыми детскими классиками стала моим молельным домом, моим наркотиком, моей надеждой. Я приходила туда, как бы случайно, три дня подряд, а на четвертый, еще только спускаясь по лестнице, услышала дикий топот, как будто кто-то вколачивал сваи или давил насекомых. Сердце запуталось где-то в желудке, я села на ступеньку и ясно представила себе кошмарное искореженное существо с растерзанной куклой в лапах, которое прыгает и – вот что страшно – допрыгивает до солнца. А в мозгу колотилась мысль: «Оно играет. Оно играет. Оно играет!» Потом было тихо.