Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3 Страница 12

Однажды он возьмет туда свою дочь. Когда Эби подрастет, разуверится в детских играх и будет готова к играм взрослым, вымораживающим душу. Копить в сердце ночь. Привыкать к ее леденящим объятьям. Полукровкам демонского племени суждена долгая жизнь, в которой будет место всему — и человеческой любви, и демонской жажде, но кончится всё одним пресыщением. Значит, запасайся неверием в добро и справедливость смолоду. На рынках рабов Нового Света этого товара даже больше, чем двуногого скота.

Белиал поскреб колючую щеку. Куда бы ни ехать, а побриться не помешает. Негоже щетиной обрастать, словно Люцифер. Надо поддерживать репутацию самого прекрасного духа преисподней.

Под окнами осторожно стукнуло копыто, всхрапнул конь. Так и есть. Абигаэль выбралась и выводит коня из конюшни. Помчится к своему разлюбезному, честь графскую порочить. Велиар покачал головой: дети, как есть дети. Кровь и пламя, коварство и любовь. Остановил жестом вскинувшегося слугу: не надо. Пусть съездит. Заодно и проверим, вернется ли. В отчий дом, к любящему папочке.

Играй, пока можешь, Эби. Играй в любовь. Всё одним кончится. Уж папа-то знает.

Виски, подарок отца, удивительный конь. Он видит в темноте и не боится ночного леса, оживающего на закате уханьем и воем. Не всякий человек пройдет без дороги по корням, корявым, будто драконьи лапы. И не всякий кот, даже охочая до крови эйра,[36] станет рыскать по лесу в новолуние.

Эби прячет лицо в гриве Виски, надеясь, что ветка не выхлестнет ей глаз. Надо было скакать по дороге, а не пробираться заросшими тропами, по которым и днем-то не пройдешь кроме как с мачете.

Но Виски не зря так назвали. Этот жеребец — воплощенная свобода, пьянящая, с привкусом дымной горечи. Он выносит хозяйку из леса прямиком к охотничьему домику, в котором ждет ее Наго,[37] не спит, не уходит, держит лампу на окне, надеется, что огонек приманит к нему не только мириады москитов, но и графскую дочь.

Абигаэль спрыгивает с вспотевшей лошадиной спины — не по силам было седлать, и то уж хорошо, что взнуздала. Внутреннюю сторону бедер щиплет нестерпимо, мускулы сводит долгими-долгими судорогами, кажется, она и шагу не сделает, даже под угрозой смерти. Хорошо, что Наго уже на крыльце, перескакивает через три высоких ступени, бежит навстречу, подхватывает Эби на руки. А дочь повешенной пиратки и демона вероломства в который раз удивляется тому, какой он большой, черный, почти невидимый в темноте. И как он странно пахнет — звериным, яростным черным мускусом. Его запах пугает Абигаэль, но она слишком упряма, чтобы это признать.

В комнате душно, лампа едва светит, но в пятнах света видно, как самый воздух колышется от комариных крыльев. Наго прячется с девочкой под полог, отползает на середину широкой кровати, поставленной здесь прежними хозяевами, любителями охоты и других… сопутствующих развлечений. Будь Наго дураком, он бы воспользовался всем, что его окружает: и томной жаркой ночью, и слабостью Эби, и ее желанием позлить отца, и тем, что тонкие девчоночьи ноги стерты до ссадин, а кожу разъедает конский пот. Упряма графская дочка, но и она едва не плачет, раздвигая колени. Тот, кто писал ей письма, воруя нежность и почтительность из старого письмовника, теперь вытирает воспаленные, распухшие бедра Эби мокрым полотенцем, целомудренно останавливаясь у кромки панталон и шепчет, шепчет, что любит, что не отдаст, что судьба предназначила их друг другу, йоруба слушают голоса лоас и всегда чуют судьбу, Наго тоже чует… И врет.

Абигаэль слышит ложь, так много лжи в бархатном, ласкающем голосе и впервые осознает: в этом охотничьем домике Наго — охотник, а она, Эби, — добыча. Легкая добыча, ищущая любви, любви любой ценой, хоть в придачу к изгнанию, к позорному клейму, к нищете, к разочарованию, к загубленной жизни. Лишь бы разогнать холод, ползущий по краю души, сковывающий ее, точно реку.

Отец не раз говорил Абигаэль, что она — порождение бездны, лежащей глубже греческого Аида. Того самого Тартара, который разом и безысходный провал в недра земли, и сын божественной Ночи. А заодно брат и любовник самой Земли.[38] И когда Ночь выходит из Тартара наверх, принимая Землю в леденящие объятья, все ее ужасные потомки устремляются следом за матерью. Только Никта настолько велика и сильна, чтобы обнимать и удерживать Гею, а ее ублюдкам приходится хватать кого помельче. Ангелов. Демонов. Людей. И тех, кто ни то, ни другое, ни третье. Таких, как она, Эби, своих же братьев и сестер. Керы[39] простирают черные крылья над душой графской дочери, тянутся черными руками, кривят губы — темные, словно запекшаяся кровь. Иди к нам, шепчут они. Доверься нам, мы и есть судьба, мы тебя не отпустим, никогда, девчонка, никогда. Прими нас. Прими себя.

Наго слышит шепот кер и улыбается, такой же черный, такой же лживый. Такой же готовый обещать, а если не поверят — запугивать.

Какой глупостью было прийти сюда в поисках тепла и спасения! — думает Эби. Заманчивой, гибельной глупостью. Она бежала сюда от щупалец Никты, чудовища, способного истлить и извратить все на свете — и прибежала прямиком в объятия кер. Отец хотя бы честен. Керы и Наго не скажут ни слова правды. Потому что рождены бездной и тьмой, потому что охотятся на собственных родичей, пьют их кровь, их жизнь, их разум и тем живут.

— Эби, Эби, Эби… — жарко шепчет Наго, прижимая Абигаэль к твердой, пахнущей зверем груди. — Мы ведь останемся вместе? Ты же не бросишь меня? Пообещай… пообещай… пока смерть не разлучит нас…

Наго старается быть ласковым, но осторожным. Женщины его народа в тринадцать становятся матерями, но маленькая аристократка не создана для таких испытаний. Он даст Абигаэль повзрослеть, созреть для него, для его тяжелого, сильного тела, широкого в кости, с выступающими тяжами вен, с пластами каменных мышц. И уж тогда Наго свое получит, девчонка будет биться под ним, как пойманная рыбка на речном плесе, сопротивляться и принимать. При мысли об этом ладони сразу становятся влажными. Мулат осторожно вытягивается рядом с лежащей навзничь Эби, не касаясь ее хрупкого тела. Свет лампы и тени от переплета рисуют на белой коже Абигаэль цепочку ромбов из золота и черни, будто рядом с мужчиной на постели лежит огромный бушмейстер.[40] Нет, сын народа йоруба не трус, он не отступит. Но сейчас — никаких вольностей, Наго. Если хочешь жить.

Графская дочка смотрит в потолок невидящими глазами, отдавшись собственным мыслям. Наверняка уже раскаивается в том, что примчалась ночью в их убежище, в объятия черномазого любовника, опорочила и погубила себя, злорадно думает мулат. Если правда то, что говорят о про́клятом Сесиле, ее отце, который выглядит старшим братом собственной дочери — про его распутство и презрение к приличиям, про странный мезальянс с матерью Эби, про разрыв с заокеанской родней… Может быть, граф не настолько спесив, чтобы лишить единственную дочь счастья всей ее жизни. А уж Наго постарается стать этим самым счастьем. Он не набивается в зятья, ему довольно быть постельной игрушкой графини, жить на всем готовом, носить шелковые рубашки, курить дорогие сигары и ездить на племенных лошадях. У него могут быть дети от белой, как непропеченная булочка, любовницы — маленькие квартероны, которые наверняка родятся посветлей папаши. И вырастут в холе, настоящими барчуками. Эби, его девочка, не позволит сделать из своих бастардов простую прислугу. Они придумают своим детям занятие получше.