Артур Конан Дойль - Перстень Тота. Сборник рассказов Страница 13

— Привет, Ривз! — сказал я. — Пойдем-ка со мной, нам по пути.

Он невнятно извинился, что нетрезв, и уцепился за мою руку. Я довел его до дома, еще по дороге поняв, что нынешнее состояние Ривза — отнюдь не случайность, что его нервы и рассудок крайне расстроены неумеренным потреблением спиртного. Он шарахался от каждой колышащейся тени и хватался за меня сухой горячей рукой. Речь его была бессвязна и более походила на горячечный бред, чем на пьяные откровения.

Доставив Ривза домой, я снял с него верхнюю одежду и уложил в постель. Судя по пульсу, у него был сильнейший жар. Он, казалось, впал в забытье, и я уже хотел украдкой выскользнуть из комнаты и предупредить хозяйку, что жилец заболел, как вдруг Ривз вздрогнул и ухватил меня за рукав.

— Не уходи!- воскликнул он. — Мне с тобой легче. Ей тогда меня не достать.

— Ей? — переспросил я. — Кому?

— Ей! Да неужели не ясно? — раздраженно проговорил он. — Ты просто ее не знаешь! Она — дьявол! Она прекрасна, но она сущий дьявол!

— У тебя жар, ты не в себе, — проговорил я. — Попробуй заснуть хоть ненадолго. Поспишь и полегчает.

— Поспишь! — простонал он. Да не могу я спать! Только лягу — сядет в ногах и глазищи свои с меня не сводит. Часами так сидит. Всю душу, все силы вытянет. Оттого и пью. Господи, спаси меня и помилуй, я пьян, пьян…

— Ты очень болен. — Я протер ему виски уксусом. — Ты бредишь. Сам не знаешь, что говоришь.

— Прекрасно знаю, — оборвал он и взглянул на меня в упор. — Я знаю, что говорю. Сам навлек на себя все это. Сам выбрал такую жизнь. Но я не мог клянусь Богом — не мог сделать иного выбора. Не мог относиться к ней по-прежнему. Это выше человеческих сил.

Я сидел возле кровати, держа его пылающую руку в своей, и пытался осмыслить его слова. Помолчав, он снова вскинул глаза и вдруг жалобно спросил:

— Но зачем она не предупредила меня раньше? Зачем дождалась, чтобы я полюбил ее так глубоко?

Разметавшись на подушках, он повторял свой вопрос снова и снова и наконец заснул, беспокойно и тяжело. Я на цыпочках выбрался из комнаты и, убедившись, что хозяйка о нем позаботится, пошел домой. Однако слова его остались в памяти надолго, а позже обрели для меня новый глубокий смысл.

У моего друга Барринггона Каулза в ту пору были летние каникулы, и я несколько месяцев не имел от него вестей. Когда же начался семестр, я получил телеграмму с просьбой снять прежние наши комнаты на улице Нотумберленд, он сообщал также номер поезда, с которым приедет. Я встретил его на вокзале. Каулз заметно посвежел и выглядел прекрасно.

В первый вечер, когда мы, сидя у камина, обменивались новостями, он вдруг сказал:

— Кстати! Поздравь меня!

— С чем же?

— Разве ты не слышал о моей помолвке?

— О помолвке? Нет! Но теперь слышу и счастлив за тебя, мой дорогой. Поздравляю от всего сердца.

— И как это до тебя не дошли слухи? — сказал Каулз. — Ведь получилось удивительное совпадение. Помнишь девушку, которой мы с тобой любовались на открытии академии?

— Что?! — воскликнул я, охваченный смутным предчувствием. — Не хочешь ли ты сказать, что она — твоя невеста?

— Так и знал, что ты удивишься! Я жил у старой тетушки в местечке Петерхед в Абердиншире, а они тоже приехали туда — кого-то навестить. Нашлись общие друзья, и мы вскоре познакомились. Выяснилось, что ее помолвка — просто ложная тревога, ну и… Сам понимаешь, в такую девушку нельзя не влюбиться да еще в этакой глухомани. Нет-нет, не подумай, что я сожалею, добавил он поспешно. — Я не сглупил и не поспешил. Наоборот — с каждым днем восхищаюсь и влюбляюсь все больше. Вот я вас скоро познакомлю, и ты оценишь ее сам.

Я выразил полную готовность познакомиться с его невестой. Говорил я по возможности — непринужденно, но на самом деле был глубоко встревожен и огорчен. Слова Ривза, ужасная судьба бедняги Прескотта — все вдруг всплыло в памяти, соединилось, и, без видимой причины, я ощутил смутный страх и недоверие к мисс Норткот. Быть может, именно из-за этого глупого предубеждения все ее поступки и слова стали укладываться для меня в некую надуманную дикую схему. По-вашему, я заранее настроился на поиски зла? Что ж, каждый вправе считать, как хочет. Но неужели то, что я сейчас расскажу, вы тоже спишете на мою предвзятость?

Спустя несколько дней я, в сопровождении Каулза, отправился с визитом к мисс Норткот. В Аберкромби нас оглушил истошный собачий визг. При подходе к дому обнаружилось, что визг доносится именно отсюда. Нас провели наверх, и Каулз представил меня старой тетушке, миссис Мертон, и своей невесте. Не удивительно, что мой друг совсем потерял голову — девушка была необыкновенно хороша. Сейчас на ее щеках проступил румянец, в руке она сжимала толстую собачью плетку. У стены, поджав хвост, поскуливал маленький скотч-терьер, его-то визг мы, похоже, и слышали с улицы. Очевидно, побои привели песика в совершенное смирение.

Когда мы уселись, мой друг укоризненно заметил:

— Кейт, ты, я вижу, опять повздорила с Карло.

— Ну, на сей раз слегка, — сказала она, очаровательно улыбнувшись. — Он симпатяга и всем бы хорош… Впрочем, острастка никому не помешает. — И, повернувшись ко мне, добавила:

— Плетка любому полезна, не так ли, мистер Армитейж? Чем после смерти ждать кары за содеянное, не лучше ли сразу получать нагоняй за каждый проступок? Тогда и люди, верно, стали бы куда осмотрительней.

Я поневоле согласился.

— Только представьте! Поступает человек дурно, и тут же одна гигантская рука хватает его покрепче, а другая хлещет и хлещет кнутом, пока человек не обезумеет от боли…- Плетка в ее руке со зловещим свистом рассекла воздух. — Это подействует на людишек почище заумных нравоучений.

— Ты сегодня чересчур кровожадна, Кейт, — заметил мой друг.

— Ну что ты, Джек, — рассмеялась она. — Я всего лишь предлагаю мистеру Армитейжу поразмыслить над моей идеей на досуге.

Тут они принялись вспоминать о днях, проведенных в абердинской глуши, а я смог наконец рассмотреть миссис Мертон, которая во время нашей краткой беседы не проронила ни слова. Старушка была престранная. Прежде всего, в ней поражала совершенная блеклость, полное отсутствие иных тонов: абсолютно седые волосы, бледное лицо, бескровные губы. Даже глаза голубели слабо, не в силах оживить общей мертвенной бледности, которой вполне подстать было и серое шелковое платье. На лице ее отпечаталось какое-то особое выражение, но определить его я пока затруднялся.

Она сидела с работой, плела какие-то старомодные кружева, и от движения рук ее платье шуршало сухо и печально, точно листья в осеннем саду. От нее веяло чем-то скорбным, гнетущим. Придвинувшись вместе со стулом поближе, я спросил, нравится ли ей в Эдинбурге, и как долго она здесь прожила.