Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salems Lot] Страница 13

Марк снял очки и протянул их стоящему рядом мальчишке со словами: «Подержи, пожалуйста». Мальчишка взял, молча тараща глаза на Марка.

Ричи двинулся в бой. Земля дрожала под его ногами. Он был полон уверенного и радостного желания лупить. Гигантский кулак размахнулся для удара — сейчас он расшвыряет зубы четырехглазого дурика по всему двору. Готовься отправляться к дантисту, дурик. Я иду.

В эту секунду Марк Петри отступил в сторону. Кулак пронесся мимо. Ричи развернуло силой удара, и Марку осталось только выставить ногу. Ричи Боддин рухнул на землю. Он хрюкнул. Толпа наблюдателей сказала: «Аааах!».

Марк хорошо знал, что если этот толстый парень встанет, ему, Марку, несдобровать. Ловкости ему хватало, но в школьной драке на ловкости долго не продержишься. Будь это уличная схватка — самое время было брать ноги в руки и показать издали нос. Но тут не улица, и, если он сейчас не отлупит этого кретина, издевательства никогда не кончатся.

Все это пролетело в его голове за пятую долю секунды.

Он прыгнул Ричи Боддину на спину.

Толпа снова сказала: «Аааах!». Марк схватил руку Ричи — выше локтя, где рукав, чтобы не выскользнул, — и вывернул ее за спину. Ричи взвизгнул от боли.

— Говори: «Сдаюсь»!

Ответ Ричи мог бы порадовать матроса с двадцатилетним стажем.

Марк дернул руку Ричи почти до уровня плеча, и Ричи взвизгнул опять. Его переполняли негодование, испуг и недоумение. Такого никогда раньше с ним не бывало. Чтобы четырехглазый дурик оседлал его и заставлял визжать перед подданными!

— Говори: «Сдаюсь»! — повторил Марк.

Ричи поднялся на четвереньки — Марк сжал его бока коленями. Ричи попытался стряхнуть противника — Марк снова дернул его за руку. На этот раз Ричи не взвизгнул. Он взвыл.

— Говори: «Сдаюсь»! — или, помоги мне Бог, я ее сломаю.

Рука Ричи заледенела, а плечо охватил огонь.

— Уберись с меня, ублюдок! Это не по правилам!

Взрыв боли.

— Говори: «Сдаюсь!».

— Нет.

Боль в плече стала парализующей. Пыль забила глаза и рот. Ричи беспомощно задрыгал ногами. Он забыл, что он гигант. Он забыл, что земля дрожит под его ногами. Он забыл, что собирается, когда вырастет, курить «Кэмэл», как его старик.

— Сдаюсь! Сдаюсь! Сдаюсь! — завизжал Ричи. Он чувствовал, что может визжать часами или даже сутками, лишь бы получить свою руку обратно.

— Говори: «Я противный толстый кретин».

— Я противный толстый кретин! — крикнул Ричи в пыль.

— Ладно.

Марк поднялся и устало отошел в сторону. Он надеялся, что в Ричи не осталось боевого духа. Иначе быть ему, Марку, котлетой.

Ричи встал. Никто не глядел на него, все вернулись к своим делам. Он стоял один, едва веря в такую мгновенную гибель. Слезы стыда и ярости пробили дорожки в пыли на его лице. Броситься на Марка Петри? Но его новорожденный гигантский стыд и страх не пустили его. Не сейчас. Рука ныла, как вырванный зуб. Ну, погоди, недоносок! Дай только до тебя добраться!

Он обернулся и пошел прочь — и земля под его ногами уже не дрожала.

На девичьей стороне кто-то засмеялся — тонкий жестокий звук ясно раздался в утреннем воздухе.

Он не посмотрел, кто это был.

Городская свалка в Джерусалемз-Лоте была обыкновенной гравийной выработкой, пока не уперлась в глину в 1945-м. Она лежала близ Бернс-роуд, в двух милях от кладбища.

Дад Роджерс мог слышать слабое чихание и кашель газонокосилки Майка Райсона, пока его не заглушал треск огня.

Дад Роджерс был сторожем при свалке. Горбун со странно изогнутой шеей, он выглядел так, будто Господь Бог слегка скрутил его перед тем, как пустить на свет. Его руки, свисающие до колен, как у гориллы, отличались необыкновенной силой.

Дад любил свалку. Он любил гонять мальчишек, приходивших бить бутылки, и любил направлять машины на разгрузку. Он любил копаться в мусоре, что считалось его привилегией как сторожа. Над ним, пожалуй, посмеивались. Пускай. Попадалась медная проволока, иногда даже целые катушки проволоки — из старых моторов, а медь в Портленде шла по хорошей цене. Старые стулья, кресла, диваны можно было чинить и продавать антиквару. Он любил иметь дело с антикварами, антиквары любили иметь дело с туристами и дачниками — получается, что все они неплохо работали на свалку, — разве не так вращается мир? Два года тому назад он разыскал кровать со сломанной рамой, которую сумел продать одному чудаку из Уэллса за двести зелененьких. Чудак хвалился древностью своей добычи по всей Новой Англии, не зная, как тщательно Дад оттирал шкуркой надпись: «Сделано в Гранд Рапидз».

А сколько разных вещей оставляют люди в выброшенных на свалку машинах! Радиаторы, фары, ремни, коробки передач, не говоря уже о щитках и ковриках.

Да, свалка — это чудесно. И чудеснее всего была даже не коробка с деньгами, спрятанная под стулом. Чудеснее всего был огонь и… крысы.

Дад жег мусор по воскресеньям и по средам утром, а по понедельникам и пятницам — вечером. Он любил смутный розоватый отсвет вечерних костров, но утренние были лучше — из-за крыс.

Сидя в кресле и глядя на огонь, Дад взвешивал в руке пистолет двадцать второго калибра и ждал их. Когда они появлялись, то появлялись целыми батальонами. Большие, грязно-серые, красноглазые. Блохи и клещи прыгали на их боках. Дад любил стрелять крыс.

— Ну, что, — говорил обычно Джордж Миддлер, по обыкновению кисло улыбаясь, когда протягивал ему через прилавок коробку ремингтоновских патронов, — город оплатит?

Это была старая шутка. Несколько лет назад Дад пытался включить в свой месячный заказ двадцать два патрона и пожалел об этом.

— Нет, — отвечал он Джорджу, — я просто бескорыстно служу обществу.

Вот и они. Вот эта толстая, приволакивающая заднюю лапу, — Джордж Миддлер. «Привет!» — сказал Дад и нажал на курок. Звук выстрела 22-го не впечатляет, но крыса дважды перевернулась и осталась лежать, дергаясь. Неплохо бы раздобыть больший калибр.

Вот эта следующая — дрянная девчонка Рути Кроккет, которая всегда подталкивает своих приятелей локтями и ухмыляется, когда Дад проходит мимо. Бам! Прощай, Рути.

Крысы бешено разбегались во все стороны, но Дад успел уложить шестерых — неплохая охота за одно утро. Если подойти и взглянуть, увидишь, как разбегаются с холодеющих тел клещи, — как будто… как будто крысы с тонущего корабля.

Это показалось ему восхитительно остроумным, он откинул уродливо повернутую голову и громко, раскатисто захохотал, глядя, как огонь пробивается сквозь золу оранжевыми пальцами.

Жизнь была прекрасна.