Проспер Мериме - Души чистилища Страница 13

— Я отнюдь не вольнодумец, — сказал дон Хуан со смехом, — и порой я завидую вашему великолепному безразличию к делам того света. Признаюсь вам, хоть вы и станете надо мной смеяться: бывают минуты, когда все то, что рассказывают об осужденных, вызывает у меня неприятные мысли.

— Лучшее доказательство бессилия дьявола — то, что вы сейчас стоите живой в этой траншее. Поверьте мне, господа, — прибавил дон Гарсия, хлопая дона Хуана по плечу, — если бы дьявол существовал, он бы уже забрал этого молодца. Он хоть и юн, но, ручаюсь вам, это настоящий грешник. Он погубил женщин и уложил в гроб мужчин больше, чем могли бы это сделать два францисканца и два валенсийских головореза, вместе взятые.

Он еще продолжал говорить, как вдруг раздался аркебузный выстрел со стороны траншеи, ближайшей к лагерю. Дон Гарсия схватился за грудь и вскрикнул:

— Я ранен!

Он пошатнулся и почти тотчас упал. В то же мгновение какой-то человек бросился бежать, но темнота быстро скрыла его от преследователей.

Рана дона Гарсии оказалась смертельной. Выстрел был произведен с очень близкого расстояния, аркебуза была заряжена несколькими пулями. Но твердость этого закоренелого вольнодумца не поколебалась ни на минуту. Он крепко выругал тех, кто заговорил с ним об исповеди, и сказал, обращаясь к дону Хуану:

— Единственно, что меня печалит в моей смерти, это то, что капуцины изобразят ее как суд Божий надо мной. Согласитесь, однако, что нет ничего более естественного, чем выстрел, убивающий солдата. Говорят, будто выстрел был сделан с нашей стороны; наверно, какой-нибудь мстительный ревнивец подкупил моего убийцу. Повесьте его без дальних разговоров, если он вам попадется. Слушайте, дон Хуан: у меня есть две любовницы в Антверпене, три в Брюсселе и еще несколько, которых я не помню… У меня путаются мысли. Я их вам завещаю… за неимением лучшего… Возьмите также мою шпагу… а главное, не забудьте выпада, которому я вас научил… Прощайте… И пусть вместо всяких месс мои товарищи устроят после моих похорон славную пирушку.

Таковы приблизительно были его последние слова. О Боге, о том свете он и не вспомнил, как не вспоминал о них и тогда, когда был полон жизни и сил. Он умер с улыбкой на устах; тщеславие придало ему силы до конца выдержать гнусную роль, которую он так долго играл. Модесто исчез бесследно. Все в армии были уверены, что это он убил дона Гарсию, но все терялись в догадках относительно причин, толкнувших его на убийство.

Дон Хуан жалел о доне Гарсии больше, чем о родном брате. Он полагал, безумец, что всем ему обязан! Это дон Гарсия посвятил его в тайны жизни, он снял с его глаз плотную чешую, их покрывавшую. «Чем был я до того, как познакомился с ним?» — спрашивал он себя, и его самолюбие внушало ему, что он стал существом высшим, чем другие люди. Словом, все то зло, которое в действительности причинило ему знакомство с этим безбожником, оборачивалось в его глазах добром, и он испытывал к нему признательность, какая бывает у ученика к учителю.

Печальные воспоминания об этой столь внезапной смерти так долго не выходили у него из головы, что за несколько месяцев он даже переменил образ жизни. Но постепенно он вернулся к прежним привычкам, слишком укоренившимся в нем, чтобы какая-нибудь случайность могла их изменить. Он снова принялся играть, пить, волочиться за женщинами и драться с их мужьями. Каждый день у него бывали новые приключения. Сегодня он лез на стену крепости, завтра взбирался на балкон; утром дрался на шпагах с каким-нибудь мужем, вечером пьянствовал с куртизанками.

Среди этого разгула он узнал о смерти отца; мать пережила его лишь несколькими днями, так что дон Хуан получил оба эти известия зараз. Люди деловые советовали ему — и это вполне отвечало его собственному желанию — вернуться в Испанию и вступить во владение родовым имением и огромными богатствами, перешедшими к нему по наследству. Он уже давно получил прощение за убийство дона Алонсо де Охеда, отца доньи Фаусты, и считал, что с этим делом покончено. К тому же он хотел применить свои силы на более широком поприще. Он вспомнил о прелестях Севильи и о многочисленных красотках, которые, казалось, только и ждут его прибытия, чтобы отдаться ему без сопротивления. Итак, сбросив латы, он отправился в Испанию. Он прожил некоторое время в Мадриде, на бое быков обратил на себя внимание богатством своего наряда и ловкостью, с какою управлял пикой, одержал там несколько побед, но вскоре уехал. Прибыв в Севилью, он ослепил всех от мала до велика своей пышностью и роскошью. Каждый день он давал новые празднества, на которые приглашал прекраснейших дам Андалусии. Что ни день, то новые развлечения, новые оргии в его великолепном дворце. Он сделался предводителем целой ватаги озорников, распущенных и необузданных и лишь ему одному покорных той покорностью, какая так часто наблюдается в кругу дурных людей. Словом, не было такого бесчинства, которому бы он не предавался, а так как богатый распутник бывает опасен не только самому себе, то он развращал своим примером андалусскую молодежь, которая превозносила его до небес и старалась ему подражать. Если бы провидение долго еще терпело его распутство, то, несомненно, понадобился бы огненный дождь[43], чтобы покарать безобразия и преступления, творившиеся в Севилье. Болезнь, приковавшая дона Хуана на несколько дней к постели, отнюдь не способствовала его исправлению; напротив, он искал у своего врача исцеления лишь для того, чтобы предаться новым бесчинствам.

Выздоравливая, он развлекался тем, что составлял список всех соблазненных им женщин и обманутых мужей. Список этот был тщательно разделен на два столбца. В одном значились имена женщин с кратким их описанием, в другом — имена мужей и их общественное положение. Дону Хуану нелегко было восстановить в памяти имена всех этих несчастных, и можно полагать, что список его был далеко не полным. Однажды он показал его одному приятелю, который пришел его навестить. В Италии дону Хуану довелось пользоваться благосклонностью женщины, хвалившейся тем, что она любовница папы, и потому список женщин начинался ее именем, а имя папы числилось в списке мужей. За ним шел какой-то король, дальше герцоги, маркизы и так далее, вплоть до простых ремесленников.

— Погляди, мой милый, — сказал дон Хуан приятелю, — ни — кто от меня не спасся, никто, начиная с папы и кончая сапожником; нет сословия, которое бы не уплатило мне подати.

Дон Торривьо — так звали приятеля — просмотрел список и вернул его дону Хуану, заметив с торжествующим видом:

— Он не полон.

— Как? Не полон? Кого же недостает в таблице мужей?