Сергей Саканский - Другая. Украденная душа Страница 14

– Мы знали ее недолго, но все это время юная, энергичная, она…

Раковский окает, смахивает скупую мужскую слезу со своих больших глупых глаз. Похоронят на городском кладбище, где они как-то раз были с Родионом, и он показал ей могилу своего отца.

Наконец, она решилась и пошла на прием к врачу. Ничего определенного онколог ей не сказал, даже после тщательно проведенных анализов. А вот к психиатру Маша идти не собиралась…

Она сделала еще одну попытку, уже смехотворную: нашла по объявлению женщину-медиума, позвонила и записалась на прием.

Старый дом в частном секторе, где-то на Засамарской слободке, куда без провожатого идти-то жутковато – но ведь не возьмешь же Родиона с собой! Глухой зеленый забор, высокие кусты цветущей сирени, отдаленная перебранка местных пьяниц, запах козьего молока…

Пожилая женщина в узорном шелковом платке встретила Машу недружелюбно, бросив тревожный взгляд за ее плечо, словно она привела с собой кого-то невидимого.

Похоже, ее интересовали только деньги: так тщательно она считала купюры, предложенные в качестве гонорара, выкладывая их, словно карты, на потертой бордовой скатерти.

– А эту не возьму, – вдруг сказала она, отложив бумажку в сторону.

Маша недоуменно осмотрела сторублевку: ничем не примечательная, ничуть не замусоленнее других…

– На ней кровь, – сухо сообщила колдунья.

Маша пожала плечами и заменила купюру. В сущности, дешевый трюк, призванный создать зловещее настроение. Машу взяла досада: притащиться в эту заречную даль, чтобы быть просто-напросто обманутой… Она оглядела обстановку: старый коричневый буфет с гранеными стеклами, точно такой же, какой был у бабушки в Пугачах, круглый стол, покрытой тяжелой скатертью с бахромой – под такой скатертью они в детстве строили домик… В следующую секунду все ее сомнения развеялись.

– В общем, так… Сестра твоя не мертва, – услышала она.

Откуда ей, вообще, знать? Ведь Маша ни слова не говорила о Дарье!

– Но и не жива.

Маша смотрела на старуху с изумлением.

– Она здесь, – тихо закончила колдунья.

– Где? – в ужасе пролепетала Маша, огладываясь.

– Здесь. С тобой.

Только сейчас она поняла, что миска грязной воды, стоящая на столе – не просто неубранная посуда, а некий магический предмет. Колдунья пристально вглядывалась в эту воду, которая почему-то вдруг начала закипать…

Маша почувствовала головокружение, даже тошноту. Глаза старухи, казалось, горели в полумраке комнаты. Пар над водой клубился, исходя белесыми волокнами, многочисленными турбулентными вихрями, формируя что-то светлое, какой-то образ… Маше казалось, что она узнает его, где-то она уже видела эту грациозную фигуру…

Внезапно все прекратилось. Колдунья резко встала, пар пропал, в миске по-прежнему качалась грязная вода – концентрическими кругами, от сотрясения. В руках старухи снова были деньги.

– Возьми обратно, – строго сказала она. – И уходи.

– Но, простите… Неужели вы мне ничего не скажете?

– Ничего. Здесь замешены слишком серьезные силы. Я не могу. Это бесы. Демоны. Они очень древние, их даже когда-то считали богами… Иди прочь! – вдруг вскричала колдунья. – Я не хочу, чтобы они вошли в мой дом вместе с тобой.

Оказавшись на улице, Маша все еще чувствовала тошноту. Она схватилась за столбик забора, и вдруг ее вырвало. Мимо шла какая-то женщина с хозяйственной сумкой в руке. Она не обратила на Машу никакого внимания: зрелище блюющей девушки было, видать, обычным для этого района.

На автобусной остановке дымилась переполненная урна. Маша вспомнила пар над магической чашей, и теперь ей стало ясно, что за образ пригрезился ей в его клубах. Бесы, демоны… В древности люди считали их богами. Именно так христиане объясняют греческую мифологию, называя их демонами – Зевса, Аполлона, Афродиту…

Именно Афродиту, ее бледную фигуру и показал ей этот клубящийся пар. И что-то было с ней связано в ее недавних воспоминаниях, но она никак не могла вспомнить – что. Статую, похожую на Венеру Милосскую, только с руками, она почему-то помнила и, кажется, видела где-то совсем недавно… Но воспоминание было смутным, словно вспоминала не она, а кто-то другой.

Потом случился провал. Считается, что в жизни каждого актера должен случиться (и не может не случиться) один серьезный провал.

Раковский в гневе размахивал руками, его черные густые брови будто подчеркивали движением каждое слово:

– Меня не волнует, больна актриса или здорова, месячные у нее, несчастная любовь или уже климакс!

Это было, словно во сне, в том давнем сне, мучившим ее еще в детстве. Вернее, не так: сам сон приснился только один раз, но он породил фантазию, которая уже не отпускала ее. Стыд, позор, когда хочется провалиться на месте…

Сегодня спектакль их маленького самодеятельного театра. На такие спектакли обычно приезжали воспитанники из другого детдома, из «Солнышка», часто бывало всякое высокое начальство, разного рода «покровители». Но сестра заболела, она мечется в постели, ее влажные кудри раскиданы на подушке, лицо горячее, красное… И директор, он же руководитель театра, решает: вместо сестры на сцену выпустят ее.

Она прячется в девчоночьем туалете, ее находят. Ее ведут, она упирается. Ее наряжают в костюм Красной Шапочки, она стоит на пороге картонной избушки, перед «мамой», которую играет Зойка Косарева, дылда.

– Вот, дочка, тебе корзиночка, а в корзиночке – пирожок и горшочек масла. Отнеси корзиночку бабушке, ведь ты знаешь, где бабушка живет?

Она должна что-то сказать в ответ, но язык одеревенел во рту, она не знает, не помнит этих слов. Перед ней простирается высокий темный зал, где все сидят, поблескивая глазами – сотни глаз моргают в темноте, будто капли росы на листьях.

И позже, когда сестра уже работала в театре, ей приходила в голову эта фантазия: сестра заболела, надо заменить ее на сцене, и за ней присылают машину, ее ведут по коридору, одетую в костюм Катерины из «Грозы», она должна стоять над обрывом, а обрыв – это и есть край сцены, за которым – зрительный зал с сотнями сверкающих глаз.

– Отчего люди не летают так, как птицы?

Маша сидела на «камне», чувствуя, что все ее тело дрожит крупной дрожью, а глаза застилает холодный пот. Никогда в жизни ей не было так страшно, никогда она еще не чувствовала такой безысходности и тоски. За ее спиной распахивался озерный простор, с озера дул свежий ветер, в небе висела луна. Перед ней была маленькая рампа из березовых стволов, на лужайке сидели зрители, она должна была что-то для них сказать.

Я – куропатка! Нет, не то… Я – актриса.

«Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я – куропатка. Нет, не то… Помните, вы подстрелили куропатку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил… Сюжет для небольшого рассказа…»