Игорь Кром - Самая страшная книга 2015 Страница 15

«За этим?»

Мне показалось, что разговор превращается в обычное эхо, что ей неинтересно меня слушать. То ли она поняла, к чему я клоню – то ли я ей надоел.

– Мне нужна собака!

«Собака».

– Та самая, которую ты забрала! Душа моей племянницы.

«Племянницы».

– Дочери моей сестры.

«Сестры».

– Отдай мне собаку – и я расскажу тебе все. Все, что смогу рассказать.

Молчание.

– Тебе никто больше не расскажет этого.

Молчание.

– Никто не сможет рассказать тебе этого – потому что никто больше не знает, что тебе это нужно.

Молчание.

Я ждал, затаив дыхание.

«Хорошо», – наконец прошелестело.

Из темноты выскочила собака. Я вцепился в ее шерсть и закрыл глаза.

«Рассказывай».

Я рассказывал очень долго, взахлеб, перепрыгивая с одного на другое.

И при этом чувствовал, как что-то копошилось у меня в голове.

Я говорил, а оно копошилось.

Я делал паузу – а оно копошилось.

Это длилось вечность.

А потом вечность закончилась.

«Хорошо», – мне показалось, или же в шелесте прозвучало удовлетворение?

Я открыл глаза.

Помещение было совсем другим. Все стало… правильным? Ровным? Нормальным? Предметы обрели верные очертания, рисунки на стенах – четкие края, и краски перестали быть словно разведенными в грязной луже.

– Я рад, что помог тебе, – честно сказал я. Наверное, так себя чувствует врач, излечивший пациента. Может, мне, и правда, потом пойти в психотерапию?

«Хорошо».

– Я могу идти.

«Хорошо».

Кажется, она меня теперь не слышала – и не слушала.

Я прижал собаку к груди – ту трясло мелкой дрожью – и стал пятиться назад.

«Хорошо».

Что-то вязкое обволокло меня и я, как был, спиной вперед, провалился в пустоту.

Теперь бы я описал профессора как «очень старый».

– Ну как, – взбудоражено спросил он. – Получилось?

Я посмотрел на свои руки. На них была пыль. А еще известка. А еще на них таял снег.

– Н-не знаю, – честно сказал я.

– Что там было?

– Она отдала мне собаку.

– Отдала? Сама?

– Да.

– Ты не убил ее?

– Кого? Собаку?

– Ее, идиот, ее! Жезтырнак!

– Нет.

– Странно, – задумался он. – Хотя…может все дело в том, что ты неместный. Может, на вас действуют иные правила…

– А как Сашка?

– Спит. Спит уже минут пятнадцать как.

– А сколько я там был?

– Полчаса.

Фотоаппарат мы завернули сначала в салфетку – а потом в плотную скатерть. Разбили его молотком, и я зарыл все под окнами профессора. Туда же, в эту же ямку я бросил и разломанную предварительно карточку.

– Думаю, что все теперь в порядке, – сказал карлик мне, когда мы прощались.

– Надеюсь, – ответил я.

– Но все-таки… почему она вам так просто отдала собаку? – задумчиво спросил он.

С ним мы больше не виделись.

Сашка окончательно выздоровела к вечеру того же дня.

Вскоре вернулись ее родители.

Она ничего не рассказала им – и я, разумеется, тоже.

Ничего странного в квартире больше не происходило.

Ноутбук я забрал из ремонта так и не починенным.

А потом мы уехали из этого городка.

С тех пор прошло уже полгода.

Я купил себе новый фотоаппарат и фотографирую так же часто.

Ничего странного не происходит.

Поначалу меня мучил тот последний вопрос старика – и я жалел, что не рассказал ему все. Может быть, тогда бы он объяснил мне, почему она так просто отдала мне собаку.

И особенно этот вопрос мучил меня потому, что мне казалось, что я продешевил.

Что я дал ей что-то такое невероятно большое и важное, что жизнь моей племянницы ее перестала интересовать. Что-то, что на самом деле стоило гораздо, гораздо больше.

И что-то, что я ни в коем случае не должен был давать.

А может быть, и нет.

Может, я просто спас племянницу.

Вот и все.

Лето уже прошло, практически закончилась и осень, и ветер гоняет пожухлую листву на улицах вместе со снежной поземкой. Темнеет теперь рано – полумрак уже постепенно заливает улицы и разрывается зажигающимися то там, то здесь окнами.

В фотоателье тихонько жужжит компьютер и мурлычет музыка из колонок.

Фотограф – парень с неухоженной бородкой, закинув ноги на подлокотник, небрежно развалился в кресле и что-то набирает на телефоне.

Вдруг он поднимает голову и чуть не падает на пол.

Перед ним стоит девушка, прячущая лицо в шубу.

– Я в-вас и н-не слышал, – заикась, произносит парень. – Что ж в-вы даже не постучались. Мы вот–вот закрываемся…

Девушка разочарованно пожимает плечами.

– Хотя.. – продолжает парень. – У нас есть еще пятнадцать минут.

Девушка кивает.

Фотограф суетится вокруг аппарата, выставляет свет, что-то делает в настройках.

– Вы не волнуйтесь, – бормочет он. – Даже если что-то на первый взгляд в исходниках не понравится, я все равно солью на комп и в фотошопе обработаю. Я всегда так делаю.

Девушка молчит и, глядя в зеркало, пудрит лицо и особенно нос.

На рабочем столе компьютера заставка – фотограф в обнимку с милой девчушкой.

– Извините, – смущается парень. – Я сейчас.

Он разворачивает на весь экран окно программы и находит нужную фотографию.

– А теперь давайте посмотрим, что у нас тут… У вас тут какой-то блик на носу… вот…

Он поворачивается – но посетительницы уже нет.

Он переводит взгляд на фотографию, где под полустершейся пудрой бликует кончик носа.

Словно сделанный из металла.

Парень наклоняется поближе, чтобы разглядеть дефект снимка.

И мгновенно лицо его пересекают две окровавленные полосы.

Словно когтистая лапа распорола от уха до подбородка.

И из колонок доносится мягкий женский смех.

Черная церковь

(Максим Кабир)

- Россия, - любила повторять бабка Арина. - Держится на трёх китах: Боге, Сталине и железных дорогах. Как сталинскую зону закрыли, так и ветку железнодорожную, что к зоне вела, бросили. А как дороги не стало, так и часть России, что от неё кормилась, померла.

В словах старухи была доля истины. Этот суровый таёжный край колонизировался в буквальном смысле: где появится колония строгого режима, туда и змеятся рельсы, там и цивилизация. Вглубь болот прокладывали путь зеки-первопроходцы, а по сторонам дороги возникали посёлки и целые города.

В 34-м от железной дороги Архангельск-Москва отпочковалась ведомственная ветка, не обозначенная ни на одной схеме. Вела она далеко на Юг, в закрытую тогда зону, и заканчивалась станцией 33 - в народе прозванной Трёшки. На Трёшках находился исправительно-трудовой лагерь, в котором бабка Арина во времена молодости была поварихой. Обслуживающий персонал лагеря проживал в рабочем посёлке Ленинск, но Арина поселилась южнее, в рыбацкой деревушке у полноводной реки Мокрова. Там живёт она по сей день с мужем Борисом, хотя и река уже не та, и лагеря больше нет. После того, как Трёшки закрыли, лагерный район опустел. Ветку за ненадобностью частично демонтировали, Ленинск, как и десятки других поселений, обезлюдил. Сегодня в рыбацкой деревне живут три человека: Арина с мужем, да старичок Кузьмич, их единственный сосед.