Мария Барышева - Дарители Страница 16

Наташа вскочила и выкрикнула, еще не успев выпрямиться:

— Неправда! Ты сама… Ничего такого у меня нет, и на людей я смотрю нормально! Да, я хочу рисовать, но всегда этого хочу и прекрасно все контролирую — всегда! И ничего я не сорвусь! И мне это нисколько не мешает! Это ты зависима, а я… я…

— Ну? — Вита прищурилась. — Ну что ты?! Это вообще еще ты?! — она сдвинула брови, пытаясь остановиться, но, как и Наташу, ее тоже уже понесло. — Знаешь, у меня очень много недостатков, но есть и достоинства и одно из них — то, что я умею слушать и умею запоминать. И тогда, в Волгограде, еще не веря во все, еще потешаясь в душе над твоим рассказом, я слушала очень внимательно. И сейчас я легко могу вспомнить, что случилось с тобой в том курортном поселке. Приступ художественного безумия! Этакое художественное раздвоение личности. Теперь этот приступ начинается снова. Он пройдет, я уверена, но пока он не прошел, я никуда тебя не выпущу! Я никого тебе больше не позволю вписать в эту картину!

Наташа вздрогнула, и обжигающая, пьянящая волна гнева на мгновение отхлынула от нее — слишком похоже прозвучали слова…

Все эти люди так или иначе соприкоснулись с тобой — напрямую или через других людей. И теперь они больше не о т д е л ь н ы е, понимаешь? Они — ч а с т ь. Часть полотна.

— Это неправда, — прошептала она. — У меня нет никакого приступа! Ты просто напилась! Ты так и не поняла, что я хочу. Я хочу нарисовать тех, кто все это сделал — всех их вместе с хозяином! А потом… ты знаешь, что надо сделать потом… через какое-то время! Это будет лучший способ мести. А ты должна всего лишь придумать, как это сделать! Тебе вовсе не обязательно идти со мной. Ты должна только придумать…

— Да, только придумать, — медленно произнесла Вита. — Это и вправду была бы замечательная месть, и я действительно могла бы что-то придумать… если бы была уверена, что тебе на самом деле хочется мести.

— А чего же еще? — спросила Наташа с нервным смешком.

— Охоты. Обладания. Власти. Думаю, когда ты начнешь рисовать, ты и не вспомнишь о своей мести, не вспомнишь о Славе, обо мне, обо всех, кто уже умер, более того, ты забудешь даже кто тот человек, которого ты в данный момент рисуешь. Ты будешь наедине с темнотой и будешь наслаждаться ею, как хорошим вином, и тебе захочется все больше и больше этого вина. И рисовать ты будешь не ради мести или ради помощи кому-то, ты будешь рисовать только ради самого процесса. И я не знаю, что тогда с тобой будет и что ты тогда натворишь, мне страшно даже подумать об этом! Потому что я не знаю, кто ты сейчас!

Наташа, сжав пальцы в кулаки, пригнулась, точно кошка перед прыжком, и прошипела:

— Все это бред! Ты просто боишься меня! Боишься и ненавидишь из-за того, что случилось в Волжанске! Ты ведь на самом деле хотела меня пристрелить, ты вовсе не играла! Почему ты меня не убила?! Ты испугалась! Потому и напиваешься теперь, чтобы собраться с духом и…

— Заткнись! — Вита вскочила, тоже пригнувшись, и ее сузившиеся глаза бешено засверкали, и в глазах Наташи тоже загорелся дикий огонь. Казалось, они вот-вот набросятся друг на друга, но Вита вдруг, как-то обмякнув, опустилась в кресло и провела по лицу ладонью, словно сметая с него невидимую паутину. Когда она убрала руку, ее ресницы были мокрыми, а лицо — бесконечно усталым.

— Прости, — негромко сказала она. — Прости меня, Наташ. Я не хотела всего этого говорить. Я знаю, что тебе сейчас трудно. Забудь — это действительно бред.

— Нет, ты права, — пробормотала Наташа, прислонившись к косяку, — ты во всем права… это я… я не имела права… ты столько для меня сделала, а я… я… и после всего, что случилось, ты имеешь полное право…

— Я не ненавижу тебя. И не боюсь, — Вита потерла подбородок. — И я никогда не хотела и не захочу тебя убить. Я не желаю тебе ничего плохого, напротив — я очень хорошо к тебе отношусь, но сегодня… во всяком случае, пока, я думаю, нам не стоит больше разговаривать.

Наташа печально кивнула и шагнула за балконный порог. Обернулась.

— Вита, что с нами происходит? Ведь такого не было… раньше.

Вита подтянула к себе какой-то листок и сказала, не глядя на нее:

— Мы много пережили и переживаем до сих пор, мы с тобой существуем в отдельном собственном мире, постоянно на глазах друг у друга и этим постоянно напоминаем друг другу о том, что было, мы живем в постоянном страхе, в кошмарах и напряжении, а от этого люди и куда крепче нас звереют. Остается надеяться, что это пройдет. А теперь… пожалуйста, я хочу поработать.

— Хорошо.

Наташа вышла на балкон, положила ладони на перила и устремила неподвижный взгляд на одну из огромных раскидистых лип, росших возле самого дома — в этом городе старые липы росли повсюду и в таком количестве, что Зеленодольск казался выстроенным посреди липового леса. Ее губы дрожали, и снова и снова прокручивая в уме все сказанное Витой, она бормотала про себя: «Неправда, неправда! Я хочу мести, я не хочу темноты, я хочу рисовать не ради темноты!» Но тут же Наташа вспомнила свой сон, а потом то неповторимое ощущение от своей последней работы… где она рисовала тогда — в Киеве? кого? — тот человек уже стерся из памяти… да он и не имел никакого значения… взглянула на мгновение на прохожих внизу и закрыла лицо руками.

Страшно, правда? А может больно? А может прекрасно? Величественно? Очаровывает? Ведь все твое. Все — от тебя.

Вита права. Тысячу раз права. Люди и их поступки становились чем-то незначительным — важно было только то, что в них. А из собственных чувств важна только ненависть, потому что она полезна для работы. Потому что в ней особая сила. Но ведь рисовать она будет не из-за ненависти. И не ради нее. А ради…

…столько картин… столько пойманной тьмы…

Что-то действительно происходило, и это было хуже, чем тогда, в поселке. Что-то особенное. Наташа чувствовала, что приближается к некоему озарению, что еще немного, и она сможет понять и обрести нечто большее, чем было дано Андрею Неволину… а может, будет дано именно ему, если часть его сущности осталась в ней… и часть других… Может, именно они толкают ее к этому? Они разжигают в ее руке и в мозге проклятый огонь, требующий пищи… прекрасный холодный огонь… Наташа зажмурилась, сжала пальцы на перилах так, что стало больно. В любом случае она скоро поймет, но чтобы понять, нужно больше разбираться в себе… больше смотреть — в себя и в других. Но это противоречит другому ее желанию — снова стать нормальным человеком.

Отставить свой стакан в сторону.

Я не знаю, кто ты сейчас.

Когда Наташа пыталась разобраться в себе, происходящее вокруг мало ее волновало, но в остальное время ее очень беспокоили и огорчали все учащавшиеся ссоры с Витой. Размолвки начались почти сразу же, как они поселились в Зеленодольске. Ссоры вспыхивали порой из ничего, и инициаторами они выступали попеременно. Возможно, это действительно объяснялось тем, что сказала Вита, а может и нет. Несмотря на то, что Наташа успела очень сильно к ней привязаться, Вита то и дело раздражала ее. Она запрещала ей выходить на улицу, она постоянно возилась с этими ужасными письмами — возилась с каким-то фанатизмом, напоминавшим Наташе ее собственный. Кроме того, она что-то недоговаривала. Наташа ни разу не рассказала ей о своем сне, но это был всего лишь сон, Вита же замалчивала что-то реальное. Однажды, не выдержав, она попробовала заглянуть в нее и в ответ получила пощечину и приказ никогда больше так не делать. Правда, Вита почти сразу же извинилась, сославшись на нервы, но потом ушла в ванную, где, как уже давно поняла Наташа, пряталась от нее, чтобы выплакаться под шум льющейся из крана воды, и после этого не разговаривала с ней до вечера. Конечно, Наташа уже знала, что в Волжанске погибло несколько близких Вите людей, но иногда раздражение все же на мгновения поглощало сочувствие и вину. Возможно, если бы Наташа в подробностях знала, что случилось в «Пандоре», ее отношение было бы иным, и она бы безоговорочно приняла и вспыльчивость, и жесткость, и словесную жестокость подруги, и ее фанатичную работу над письмами. Но она не знала и, кроме того, была слишком поглощена собой.