Генри Джеймс - Зверь в чаще Страница 16

Спасением была бы любовь к ней; вот тогда его жизнь действительно стала бы жизнью. Она жила — никому уже не узнать, как страстно и скорбно! — потому что любила его за него самого, а он думал о ней (как яростно надвинулась на него эта мысль!) с ледяным эгоизмом, греясь в лучах ее желания помочь ему. Он вспоминал ее слова, и цепь все разматывалась и разматывалась. Зверь подстерег добычу и прыгнул — прыгнул в те холодные апрельские сумерки, когда, бледная, больная, изможденная, но все еще прекрасная и даже, может быть, способная побороть болезнь, она поднялась с кресла и остановилась перед ним, Марчером, стараясь помочь ему понять. Но он все равно не понял, и зверь прыгнул, она беспомощно отвернулась, и зверь прыгнул, и к тому времени, когда он ушел от нее, все назначенное уже свершилось. Он не напрасно боялся, он был верен своей судьбе, он обанкротился во всем, в чем ему было назначено обанкротиться; вспомнив, как она молила его не пытаться понять, он громко застонал. Ужас пробуждения — вот что означает такое знание; оно дохнуло, и даже слезы как будто смерзлись на ресницах. Но и сквозь слезы он, не отрываясь, смотрел в лицо истине, старался ничего не упустить, все разглядеть, чтобы и ему испытать скорбь. В ней есть хотя бы отдаленный привкус живой жизни, пусть даже и горький. Но от этой горечи Марчер внезапно почувствовал дурноту, жестокий образ словно воплотился в отвратительную реальность, Марчер воочию увидел предназначенное и сбывшееся. Он увидел Чащу своей жизни и Зверя; увидел, как этот огромный, уродливый Зверь, затаившись, припадает к земле, а потом, точно поднятый ветром, весь напружившись, взлетает для сокрушительного прыжка. В глазах у Марчера потемнело, он отпрянул — Зверь был уже рядом — и, спасаясь от галлюцинации, ничком упал на могилу.

Комментарии

В предисловии к 17 тому нью-йоркского собрания сочинений, где напечатаны произведения, которые Генри Джеймс назвал «рассказами о псевдосверхъестественном и ужасном» («tales of quasisupernatural and gruesome»), он утверждает, что подобные фантазии никогда не вышли бы из-под его пера, если бы не его давняя любовь к «историям как таковым», к искусству создавать напряжение, вызывать тревогу, любопытство и ужас: «Должен признаться, что в поисках странного я пробудил ужасное в духе «Поворота винта», «Веселого уголка», рассказов «Друзья друзей», «Сэр Эдмунд Орм», «Подлинная вещь». Я искренне стремился избежать избыточности, исходя из того, что экономия в искусстве всегда красива. <…> Любопытный случай, редкое совпадение, каким бы оно ни было, еще не составляют истории, в том смысле, что история — это изумление, возбуждение, напряжение и наше ожидание; историю создают чувства людей, их оценки, сочетание жизненных обстоятельств. Удивительное удивляет больше всего тогда, когда оно происходит с вами и со мной, оно представляет ценность (ценность для других), когда его нам непосредственно предъявляют. И все же, хотя и может показаться странным заявление о том, что я чувствую себя уверенней, рассказывая о таких приключениях, какие случились с героем «Веселого уголка», нежели о бурных похождениях среди пиратов и сыщиков, я полагаю, что вышеупомянутое сочинение ставит некий предел, который я сам себе положил в рамках «приключенческого рассказа»; причина этого — вовсе не в том, что я лучше «изображаю» то, что мой несчастный герой пережил в нью-йоркском особняке, нежели описываю сыщиков, пиратов или каких-нибудь изгоев, хотя и в последнем случае мне было бы что сказать; причина в том, что душа, связанная с силами зла, интересна мне особенно тогда, когда я могу представить самые глубокие, тонкие и подспудные (драгоценное слово!) связи».

На атмосферу, воссоздаваемую в рассказах Генри Джеймса и многих других писателей конца XIX — начала XX века, несомненно, повлияла установившаяся в то время мода на спиритизм. Современные писателю трактовки феномена медиумизма и мистического транса были известны ему, в частности, из трудов его брата Уильяма Джеймса. Последний не давал однозначного объяснения этим явлениям, и это обстоятельство также повлияло на способ их изображения в рассказах и повестях его брата. Уильям Джеймс в знаменитом сочинении «Многообразие религиозного опыта» подытожил результаты многолетних исследований и размышлений в специальном разделе, где заявил, что «если мы хотим приблизиться к совершенной истине, мы должны серьезно считаться с обширным миром мистических восприятий». Рассуждая о подобных явлениях, он предлагал приписать их либо исключительно нервному «разряжению», имеющему сходство с эпилептическим, «либо отнести их к мистическим или теологическим причинам». Ученый не находил достаточных оснований, чтобы окончательно отвергнуть реальность «невидимого мира».

Джеймс не намеревался печатать «Зверя в чаще» по частям в каком-либо из журналов, и поэтому произведение, написанное еще в 1902 году, было впервые опубликовано лишь в 1903 году в сборнике писателя «Лучшее» (The Better Sort). По мнению многих ведущих критиков, шестидесятилетний Джеймс достиг в этом рассказе вершины мастерства. В отделе книжных рецензий журнала «Нэйшн», в отзыве, напечатанном после публикации рассказа, говорится: «Произведение поражает своей отстраненностью и широтой жизненных наблюдений, пониманием главных мотивировок и их бесчисленных оттенков, невероятным многообразием превосходных способов их изображения».

В рассказе очевидны автобиографические мотивы, отразившие размышления Джеймса по поводу его отношений с мисс Констанцией Фенимор Вулсон, американской романисткой, покончившей с собой в Венеции в 1894 году.

Она познакомилась с Джеймсом в 1879 году, и до самой ее смерти их связывала нежная дружба, переросшая с ее стороны в более глубокое чувство. Джеймс, однако, предпочел не замечать перемены, а быть может, и в самом деле не заметил влюбленности мисс Вулсон. Так или иначе, почти через восемь лет после ее смерти эта романтическая история трансформировалась под пером Джеймса в литературный сюжет.

О постепенном развитии замысла или, во всяком случае, центральной темы «Зверя в чаще» свидетельствуют несколько дневниковых записей Джеймса, сводимых к общей идее «запоздалости» («too late»), нереализованности, напрасно прожитой жизни. В 1895 году писатель обдумывает сюжет рассказа, герой которого встречает свою давнюю возлюбленную. Женщина в этом случае должна была символизировать, по словам Джеймса, «умершее «я» мужчины: он жив лишь в ней, а сам по себе мертв». В августе 1901 года Джеймс оставляет запись в дневнике о сюжете некой «маленькой фантазии»: «Человека преследует страх, со временем нарастающий все больше и больше, — страх того, что с ним что-то случится: правда, он не вполне понимает, что именно».