Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3 Страница 16

— Ты поучи предвечного отца миры создавать, — парирует Денница.

— Я поучу, — вздергивает подбородок Мурмур. — Когда встречу.

Почтенное собранье непочтенно ржет. Чувствуется, это старая, но все еще смешная шутка. Ребекка терпеливо пережидает общее веселье — и достает козырь из рукава:

— И чтобы порадовать присутствующих, я пригласила нашу Саграду СЮДА. Послушать умные речи и узнать о себе много нового. Эй, Кэти, ты здесь?

Катерина замирает, боясь вздохнуть, хоть ей и нечем вздыхать. Она ждет изумления, возмущения, чего угодно, только не безразличия. Но ангелам и демонам, похоже, дела нет до смертных свидетелей, угодивших на адскую кухню. А ведь это она, с липкими испарениями котлов, красными бликами очагов и безостановочным кружением бестелесных теней.

— Здесь так здесь, — коротко кивает Ата. — Значит, настало время отстегнуть поводок. Перестань завидовать, Катя. Перестань. Завидовать.

Богиня безумия поднимается в полный рост, беззвездной ночью встает над миром. И Катерина больше не видит ничего, кроме ночи и… себя. Это уже не зеркальный коридор нефилимов, а зеркальный круг, в котором личины не прячутся друг за другом, словно танцоры, изображающие многорукого бога. Они обступают Катю, показывая себя, предлагаясь бесстыдно и жадно. Вместе с Катериной их семь — столько же, сколько смертных грехов.

Шлюха с Нью-Провиденса, воплощающая уныние.

Ламашту, бездонное обжорство.

Пута дель Дьябло, адская гордыня.

Саграда, неукротимая похоть.

Антихрист, негасимый гнев.

Хозяйка нави, скупость, присущая стражам царства мертвых — впуская всех, они не выпускают никого.

Кате осталось лишь самое человеческое, самое простительное и самое жалкое. Зависть. И Катерина соглашается с тем, что она завистница.

Мы твои, а ты наша, произносят шесть Катиных отражений в зеркалах. Ты согрешила, поддавшись каждому из искушений, впустив их в сердце свое. Которую из нас ты хочешь больше?

Всё это явственно напоминает рынок рабов. Ах, да, на рынок рабов ты и угодила, Катя. Такова суть нганга. Вот только кто кого покупает: ты их или они — тебя?

Саграда приходит в себя после мытарств, будто после болезни. Обессиленная, опустошенная, невесомая. Потерявшая еще один якорь. Не привязанная еще к одной мечте детства.

Выдуманный мир, когда-то сплетенный Катериной из защитных фантазий, ее собственный ловец снов, казалось, постарел и рассохся, точно ива, пущенная на обод оджибвейского амулета. И точно старая ива, он лопался, разрывая паутину, отягощенную давнишними, выдохшимися снами. Как будто стремился сам себя разрушить и освободить надоевшую пленницу. Разочарования, вместо того, чтобы лечь на плечи бременем, выпростались крыльями и — больнобольноболь… — словно сосуды, рвутся стропы, удерживающие в путах сердце-аэростат.

С болью, даже если это хорошая боль, спорить не приходится. Госпожа боль бросает на колени и отчаянных гордецов. Вот и Катя очнулась в позе глубокого смирения — коленопреклоненная, с низко опущенной головой и взглядом, упертым в пол. Что-то мягкое гладило щеку, будто перышком. Перед глазами время от времени мелькала то ли змейка, то ли темная молния, но сознание отказывалось давать объяснения, что это такое. Сознание предпочитало ходить по кругу, придумывая все новые и новые «а если бы».

Никаких «если бы», прекратила пустые метания Катерина. Довольно ходить за каждым, кто позвал. Отстегни поводок, Катя.

Я не Макошь и никогда ею не буду. Я не антихрист, хоть и считаюсь им официально. Я не шлюха, а тем более не Священная Шлюха, хоть и родила сатане ребенка, чтобы ею стать. Я ни два, ни полтора, ни рыба, ни мясо, паршивая комси-комса, правильно меня Велиар называл, еще когда был моим внутренним голосом.

Мельтешение темной змейки перед глазами все отчетливей — и Катерина наконец понимает, что это. Хвост Наамы.

Черная кошка, неподвижная, словно статуя, сидит между Катиными руками и смотрит Кате прямо в лицо, только хвост ходит туда-сюда, точно метроном. Катерине кажется, что поза, которую тело выбрало само — на коленях, голова опущена, кулаки вжаты в камень пола адской кухни — не просто стояние на коленях. Это больше походит на предстояние. Перед кем-то сильным и ужасным, но единственным, кто может исполнить просьбу предстоятеля.

Так и есть. За спиной Наамы в жирном тумане адской кухни маячат ступени трона Исполнителя желаний. А на троне — Абойо. Или Мама Лу — кто их, хозяек Тартара, разберет? Изменчивый лик квартеронки, то темнеющий, то светлеющий, поминутно меняющий цвет радужки, вновь темен и золотоглаз. Абойо с Наамой похожи, мать демонов-шеддим и мать человеческого безумия, даром, что одна кошка, а другая — женщина. Или все-таки?..

Катерина неожиданно понимает, что смотрит на кошку с ожиданием и страхом, предчувствуя недоброе. Предчувствие исходит от зверя волнами, невидимыми и опасными, словно солнечный ветер. Катя растерянно садится на пятки, не сводя с демона глаз. А Наама рваным, неуклюжим движением поднимается на задние лапы, шатко выпрямляется, тянется вверх, растет, как вечерняя тень, расправляя во все стороны длиннющие лапы — нет, уже руки и ноги, пятипалые, хрупкие, человеческие. Будто ветви дерева, пластаются следом за руками кожистые, угловато очерченные крылья, закрывая собою трон, распахиваются шипастым боевым веером, даже на вид устрашающие, крылья доисторической твари, что летала в небесах, не видавших ни одной птицы и не знавших иного звука, кроме голодного воя рептилий.

Наама любуется Катей, словно драгоценной безделушкой, протягивает к Катиной щеке ладонь — страшную, когтистую, с пальцами длиннее людских на фалангу, но мягкую, такую же мягкую, как кошачья шерсть, в которую Катерина столько раз зарывалась лицом, избывая боль и страх. Вот и сейчас она не отдергивается, а лишь закрывает глаза, перебарывая себя.

— Деточка… — шепчет мать демонов, — …не бойся меня, деточка…

Катя не узнает звук, который у нее вырывается. Жалкий, загнанный, точно полузадушенная кошкой крыса. Страшно, страшно стоять в изножье Исполнителя желаний. Страшно снова просить, зная, КАК он извращает, исполняя, просьбы твои.

— Мы придумаем, как его уломать, — подмигивает Наама.

Катерина не может вспомнить, где уже видела это лицо: широкий короткий нос, пухлые губы херувима, раскосые, будто оттянутые к вискам глаза. Кошачья морда, превращенная в женский лик несколькими небрежными штрихами, текучая морда оборотня. Ни человек, ни зверь — древняя тварь из тех, что создатель вычеркнул из списка всего сущего.

— Угадала! — звучит голос, который, наверное, будет сниться Кате до самой ее смерти — голос Денницы, князя ада, отца лжи и отца Катиного ребенка, последыша-нефилима. — Это все, что осталось от нее, от моей Лилит. Кошка. Животное. Низшая форма. Слыхала, что дьявол горд и ни о чем бога не просит? Ложь! Я не просил — я орал в пустые небеса, я валялся крестом перед алтарями, хэй, горланил я, спиритус санктум, хочешь сжечь меня в аду за все мои ошибки? Бери, я весь твой! Только верни, молил я, верни мне Лилит. Вот тогда я и продал душу — сам не знаю, кому, не знаю, как. И продал бы еще одну — за встречу с Лилит. Но первую любовь сатаны уже рассеяли, распылили по миру, расточили в женских телах на многие века вперед. Предвечный отче, который везде и нигде, всегда и никогда, не церемонится со временем. А я, лишенный власти над будущим, смиренно проживаю отведенную мне вечность, собираю свою женщину по вашим бренным телам, складываю по крупице. Для того вы мне и нужны, смертные: искать в вас частицы Лилит. Вы лишь урны для пыли, в которую обратилась она, моя первая и единственная.