Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи Страница 17

— Демоница, — сказал он хриплым голосом, — дьяволица, что ты сделала с моим сыном? Верни его силы, верни его здоровье, чудовище…

При этих словах астри застыла. Взгляд ее налитых кровью глаз скользнул вниз, и она поняла, что разоблачена. Жуткое лицо ее исказил гнев. Она издала жуткий вопль и потянулась своими когтистыми лапами к раввину. Еще мгновение, и демоница разодрала бы несчастному горло.

Раввин отшатнулся, выше поднял свечу и собрав все свои силы, громко начал читать молитву-заклинание:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Великого и Страшного…

Астри взвыла еще пронзительнее, но слова молитвы словно пригвоздили ее к полу. Вопль оборвался. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, скованная силой молитвы. Демоница превратилась в огромный истукан. Только налитые кровью глаза ее продолжали жить и гореть дьявольским огнем.

Раввина же Якова каждое произнесенное им слово делало сильнее. И голос его становился увереннее. Когда же произнес он слово: «Омен», — астри-чудовище издала последний свой вопль, пронзительный и жалкий, и исчезла. Раввин в изнеможении опустился на пол и лишился чувств.

Только к вечеру он пришел в себя настолько, что смог пойти к знахарке за оставленным у той малышом. Уже когда он стоял на крыльце, прижимая к себе хнычущего мальчика, Шифра спросила:

— Чем же вы подменили соль?

Реб Яков скупо улыбнулся.

— Слезами, — ответил он. — Я собрал слезы, выплаканные мною вчера над пустой колыбелью Хаима, выпарил их и положил в солонку щепотку этих моих высушенных слез.

Шифра кивнула и больше ни о чем не спрашивала. А Яков-Лейзер Гринберг вернулся домой. Он дал сыну второе имя[13] — Лейб, что значит «Лев», потому что именно лев было символом племени патриарха Иегуды, символом силы, ловкости и выносливости.

А еще — потому что по-еврейски имя это созвучно было со словом «Лебн», что значит «жизнь». Так же, как и первое имя мальчика[14]. И он надеялся, что два этих имени вместе помогут мальчику и впредь справляться с болезнями (он предпочитал думать о болезни, а не о чем-то еще). Никогда впредь не воспоминал реб Яков-Лейзер Гринберг об этой истории и никогда ни слова не сказал Хаиму-Лейбу о его страшной няньке.

БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ

Жил мудрец в местечке Яворицы —Рабби Фишер, с белой бородою.Люди его славили и птицы.Даже рыбы в речке, под водою.Находить умел такие краски,Говорить умел такие речи!Как-то раз пришел к раввину Хаскель —Балагула, живший недалече:

«Рабби Фишер, право и не знаю.Сглаз ли то, проклятье ли довлеет —Молоко вожу да караваи,Молоко скисает, хлеб черствеет.Что бы я ни делал — нету толку!Езжу быстро, лошадь не хромает…Скоро зубы положу на полку,Ведь меня никто не нанимает!»

И вздохнув, ответил рабби Фишер:«Белый снег не превратится в сажу.Балагула, я все время слышу,Костеришь ты лошадь иль поклажу».Хаскель услыхал — и ну смеяться:«Рабби, это ж и младенец знает —Не доедешь, коли не ругаться!»Только рабби головой качает:

«Ты запомни истину простую:Есть цена и слову, и поступку.Чертыхнулся — думаешь, впустую.А беда приходит не на шутку.Ну — вожжа порвалась, ну — подковаОтлетела, ты-то в круговертиКрикнуть норовишь лихое слово, —А ведь от него родятся черти!

Потому-то молоко скисает,Потому-то хлеб черствеет сразу,Чертыхнешься — черти прилетаютИ приводят за собой заразу».«Что же делать?» — «А не чертыхайся,Даже если лошадь захромает.Балагула, помолись, покайся.Сквернословие чертей рождает.

Верь мне, балагула, то не сказки.Вот дорога пред тобой простерта.Но запомни, что молитва, Хаскель,Ангела рождает, а не черта».Поздно ночью, свой Талмуд читая,Вздрогнул рабби от глухого гула.Что за чудо? Улица пустая,Только молча едет балагула.

Выпала старинная закладка:Рабби вдруг увидел в подворотнеАнгелов могучих два десяткаИ чертей едва ли не полсотни.Но косматых ангелы лупилиИ рогатых за рога таскали,Крыльями и кулаками били,Черти выли, ангелы орали!..

Ай да Хаскель! От его молитвыАнгелы драчливые, как черти,Родились — и гром ужасной битвыПоднимался до небесной тверди,До ворот небесного чертога,Где заря вечерняя алеет…Рабби Фишер помолчал немногоИ сказал: «Но хлеб не зачерствеет!»

Вам отныне каждый побожится —Мельник, арендатор, однодворец, —Что живет в местечке ЯворицыБалагула Хаскель — чудотворец,Что обходят черти лес и речку,Потому как ангелов хватает.Не черствеет больше хлеб в местечкеМолоко отныне не скисает!

Рассказ четвертый

НЕПРИКАЯННАЯ ДУША

Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.

Портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана.

— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала его жена Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись, что работа находится в первоначальном состоянии. — Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Он негромко но старательно пел старую песенку, рассказывающую о грустной истории времен хмельнитчины:

В Поділлі тим літом птахи не співали,Гілками тривожно вели тополі,Гуляли козаки, козаки гуляли,Від краю до краю шаленій землі…

Хава была женщиной крикливой, но не злой. Постояв рядом с мужем, самозабвенно поющим и никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах плюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер некоторое время добросовестно прокладывал крупные стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.

Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его — тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни портного на протяжении долгих лет. Весенние ливни на две недели прервали эти прогулки, что не замедлило сказаться на настроении.