Евгений Акуленко - Ротмистр Страница 17

трактирщик достал из внутреннего кармана маленькую коробочку из которой дамочка, отвернувшись, нюхала сначала одной ноздрей, потом другой. Было душно, кто-то громко требовал 'полштофа' и мальчик снова стал хныкать.

— Тебя как звать, малец, а? — трактирщик склонился и неловко потрепал мальчонку за волосы.

— Микитка…

— Вот молодец! А где твоя мамка?

— Нету мамки…

— И тятьки нету? Микитка покачал головой.

— Эх, сиротка, — трактирщик и дамочка согласно переглянулись. — А чего ж ты хочешь?

— Сахарного петуха…

— Ах, ты ж, горе! Сильно прихрамывая, трактирщик повел мальчонку к стойке, ни на секунду не выпуская из пальцев худенькое плечо, вручил леденец на палочке:

— Держи!.. Вкусно? Вот и ладно!.. Иди-ка, я тебе еще кваску налью. Трактирщик привел Микитку на кухню, усадил на мешок с мукой. В жару, среди кастрюль и котлов металась взопревшая стряпуха.

— На-ко, испей!.. Мальчишка принял глиняную кружку, понюхал, но пить не стал.

— Пей! Холодный квасок, эх!..

— Не буду, — Микитка покачал головой.

— Чего ж?

— Он дурманом пахнет… Трактирщик отпрянул от неожиданности, взглянул на мальчонку с удивлением и пробурчал себе под нос еле слышно:

— Ну, как знаешь… Тебе же хуже…

— На что я вам, дядь? Отпустите меня! — Микитка посмотрел трактирщику прямо в глаза. Тот не выдержал и отвел взгляд.

— Ну, что ты, дурачок? Куда же ты пойдешь, на ночь глядя? Пойдем-ка, я тебя в комнату отведу. Перинка у меня мягонькая, поспишь, а утром, коли хочешь, и иди на все четыре стороны… Трактирщик говорил ласково, но мальчонку вел почему-то в подвал. И ладони у него вдруг стали холодными и липкими. Запахло сыростью и прелью, повеяло холодом. Под каменным сводом покачивался керосиновый фонарь, освещая бочки, кадушки и прочую утварь, сваленную в кучи. Трактирщик остановился перед массивной дубовой дверью, окованной железом и запертой на большой засов.

— Я не пойду! — заверещал Микитка и попытался удрать.

— Стой, паскудник! — одной рукой трактирщик удерживал вырывавшегося мальчонку, второй пытался отодвинуть засов. С той стороны двери явственно донеслись постукивания и царапание.

— Сатана! — выругался трактирщик. — Уж средь бела дня заявился… Стой ты!.. Засов пополз в сторону. В следующий момент что-то обожгло трактирщика по предплечью, на земляной пол брызнуло теплым. Вместо игрушечного 'коника' у мальчонки самым странным образом оказалась маленькая, но вполне настоящая сабелька. От неожиданности трактирщик выпустил свою жертву и зажал порез. Микитка долго ждать не стал и со всех ног кинулся наутек. Колченогий владелец заведения попытался было мальчишку догнать, но путь в дверях преградила высокая широкоплечая фигура. Удар в челюсть, способный свалить быка, — последнее, что запомнил трактирщик, перед тем, как рухнуть спиной в кучу хлама… Мешкать Ливнев не стал, дал знак, едва Микитка пропал из виду. На улице два

'пьяных' извозчика скрутили не успевшую ничего понять дамочку. 'Дремавший' кучер в мгновенье ока оказался перед задним крыльцом, без разбега вышиб дверь плечом и нырнул внутрь. Вскочили с мест какие-то люди, прежде чем подвыпившая братия что-нибудь сообразила, перекрыли все ходы-выходы. Вдалеке послышались трели городовых, берущих трактир в оцепление. Работать государева служба умела.

— Цел? — Ливнев погладил Микитку по щеке. Тот кивнул. Мальчишку била крупная дрожь.

— Дед Опанас, — кивнул Ливнев спускающемуся по лестнице старцу: — Пригляди!

— Ох ты, батюшки! — гневно зыркнул дед из-под густых бровей. — Совсем ты, Нилыч, мальца не бережешь!..

Этот седой, но на вид крепкий старикан, был, пожалуй, самой колоритной фигурой в окружении Ливнева. Одевался он в длинный, до пят, балахон, носил бороду по пуп и нигде не расставался с затейливым витым посохом, едва ли короче себя самого. Себя считал дед колдуном и травником, чем любил перед каждым встречным-поперечным прихвастнуть. Ливнев за стариком никаких особых способностей не замечал, но относился уважительно. Являл собой дед ходячий кладезь сказаний и легенд, знал беспредельное множество обрядов и заклинаний, и носил в голове своей четкую классификацию сверхъестественных существ и явлений, которую, по просьбе Матвея Нилыча, преподробнейше перенес на бумагу. Бестиарий деда Опанаса насчитывал несколько сотен страниц и казался сосредоточием небывальщины махровой, однако, в чем Ливнев неоднократно имел возможность убедиться, загадочные явления, порой, удивительно точно укладывались в предоставленные дедом описания. И, что еще более ценно, помогали указанные способы борьбы с этими явлениями. Выцепил Ливнев старца в Малороссии. Жил тот, против обыкновения, не на отшибе, а на хуторе, где слыл хоть и чудаком, да безобидным. Сотрудничать с государевой службой согласился дед не за деньги. Пораздумав, взял он с Ливнева обещание, что тот, перед его, старца, смертью, примет на себя его колдовской дар, тем самым облегчив муки отходящей в иной мир души. Дед отвел Микитку в сторону, укутал в чью-то куртку, сунул маленькую, оплетенную берестой фляжку:

— На-ко, глотни. Да, гляди ж, один раз!.. Меж тем, погреб заполнялся людьми. Трактирщика упаковали по рукам и ногам, запихали в рот кляп и определили в угол. Напротив оклепанной железом двери, из-за которой вместо неясного постукивания доносились уже сотрясающие стену удары, развернули сеть. С одной стороны встали двое крепких молодцов, с другой один лишь 'кучер', которого Ливнев звал Шалтый. Был Шалтый раскос, как и полагается уроженцу монгольских степей, и приземист, будто дубовый пень. Силой же обладал чрезвычайной. Ладонью в стену гвозди вгонял, да их же пальцами вытаскивал. Мог опрокинуть за рога быка-трехлетку, а однажды приподнял в одиночку воз с мукой, да так и держал, пока ездовые сломанное колесо меняли. Еще владел Шалтый секретами особой борьбы, где насобачился не рассказывал, всяко где-то на родине на своей, но только никто его в рукопашной одолеть не мог. Он вообще говорил мало, поначалу и думали — немой.

Только во сне, бывало, начнет по-своему лопотать быстро-быстро, словно боится не успеть куда. А что говорят ему, выслушает внимательно, поклонится и все сделает, как надо. Имел Шалтый еще одну особенность, начисто лишил его Всевышний эмоций. Ни разозлить, ни рассмешить его никогда не удавалось. И ничто не могло монгола испугать. Уж как только не пробовали, ни с того, ни с сего тарелки позади него били, в таз медный молотком стучали, из ружья даже палили — обернется Шалтый, посмотрит, как на пустое место и дальше по своим делам идет. Ничего ему не стоило, скажем, в полнолуние по лесу прогуляться под волчье завывание, или, уж коли в этом нужда, могилу раскопать — покойного потревожить: умение, надо сказать, незаменимое. Откуда-то из-за спин стрелков со взведенными револьверами задумчиво проскрипел дед Опанас: