Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола Страница 18

Если раньше Гиллель едва сдерживал слёзы при виде голодных нищих, притаскивал к себе в роскошные апартаменты уличных, отчаянно мяукающих котят, откровенно рыдал по ночам над книгами о судьбах несчастных, теперь он стал ненавидеть в себе подобные движения души, воспринимая их как глупейшую сентиментальность. С этим должно быть покончено, решил Хамал.

И это ему удалось. Сердце смолкло, разум усилился, и неожиданно Гиллель обнаружил в себе странное свойство. Его оледеневшей душе открылся мир чужих мыслей, проступавших, словно потаённые надписи на нагретой бумаге. Он изумился, но не мог не понять, что подобное понимание стократно усиливает его — и возликовал.

Но лишь поначалу.

Читаемые им мысли были грязнее и жестче его собственных, и постепенно он сам стал мыслить всё циничнее и безжалостнее. Он не заметил, как образ его новых мыслей исподволь растлил его, ибо грязное помышление властно влекло его к исполнению помысла. Хамал, почти насмерть отравив душу чёрными помыслами, перепробовал все ухищрения и изыски похоти и дошёл до пределов разврата. Он последовательно перебывал в роскошнейших борделях, в иных из которых услаждался любовью в каменных гротах с таинственным освещением, в других имел девиц в бассейнах на манер Востока, наконец, в самом знаменитом борделе, у Лувуа, где была специально подготовлена анфилада пышно обставленных комнат для маньяков — любителей экзотики, тоже стал завсегдатаем. Стены комнат там были зеркальными. Черные балдахины, черные занавеси, черное постельное белье, специальное освещение — все это придавало лежащей на ней девушке необычный вид, как будто бы перед клиентом покоилась статуя из мрамора. В "Шабане" он любил комнату, оформленную в мавританском стиле, в которой чувствовал себя султаном в серале, и, наконец, побывал и в комнате в стиле Людовика XVI, украшенной копиями медальонов Буше. Пресыщение наступило быстро, но, увы, не это убивало его, — ему некуда, некуда было деваться от жуткого понимания мыслей самой последней проститутки. Он платил — и требовал определённых услуг. Ему их и оказывали. Ему высказывали радушие и восхищение, перед ним играли упоение и восторг.

Но проклятый дар убивал любую ложь.

Он безошибочно видел за любезными словами и сладострастными вздохами — скуку, лень и отвращение. "Когда же ты, мерзавец, кончишь и уберёшься?" — читал он мысли проститутки, только что выказывавшей истинную страсть и желание вечно покоиться в его объятиях. Он возненавидел женщин, и вскоре единственным возбуждающим средством для него остался бич, дававший возможность расплатиться за мерзость прочитанных мыслей, да и, кроме того, уж что-что, но крики боли были неподдельны!

Теперь он отдавал предпочтение немногим самым извращённым и низменным прихотям, коим, несмотря на субтильность, предавался с завидной регулярностью. Жалобы девочек мадам Бове на его жестокость и болезненные склонности взбесили его, но Хамал не хотел, чтобы в Меровинге, где ему предстояло пробыть годы, стало известно о его пристрастиях. Кроме того, холодный трезвый ум советовал утихомирить свои аппетиты на время учёбы, а истощённый организм просто жаждал покоя.

Хамал понял, что необходимо остановиться.

А оглядевшись вокруг себя по прибытии в Меровинг, Гиллель сделал это без малейших усилий, но причиной было совсем не трезвое понимание ситуации, касавшейся его здоровья. Все объяснялось куда проще. Он был до смерти перепуган. И не столько антисемитскими выходками того же Мормо, сколько его тайными мыслями. И если его выводили из себя унижающие его достоинство намеки Нергала, то помыслы последнего просто леденили. Это безумие какое-то… Мысли Августа выдавали вампира, размышления Фенрица были и того хуже. Легенды о вервольфах и графе Дракуле Гиллель слышал, но думал, что это — легенды. Никогда не отличавшийся храбростью, умный Хамал был поначалу просто в ужасе. Впрочем, постепенно, продолжая наблюдения, он несколько успокоился. Август отнюдь не собирался утолять здесь, в замке, свой противоестественный аппетит. Фенриц тоже не горел желанием перегрызть глотки своих сокурсников, оба они, как и он сам, понял Хамал, вовсе не расположены были демонстрировать в Меровинге свои жуткие склонности. Для реализации своих пристрастий они имели другие возможности, и это Гиллель тоже вскоре понял.

Виллигут, чьи мысли Хамал прочёл сразу по приезде в замок, казался ему просто выродком, при всей развращённости содомия никогда не привлекала Гиллеля, и мысли Генриха, даже случайно прочитанные, вызывали тошноту — до спазмов в желудке. Уродство Хеллы не завораживало его, как Невера, а просто отталкивало. Он даже отворачивался, встречая её.

"Кого тут собрали, чёрт возьми?"

Новый приступ ужаса вызвала Лили. Мысли её Хамал до конца не понял, но, уразумев, что происходит с теми, кто имел несчастье угодить в её постель, Гиллель обезопасил себя двойным запором. И тут случайно обнаружил, что другой особе — мисс Патолс — ни двери, ни стены помехой не были. Она проходила сквозь них как в отверстие алькова. Правда, мысли этой красотки, в отличие от Лили, не содержали ничего, кроме желания поживиться, и всё же… Хамал предусмотрительно приказал поставить двойные замки на свои шкафы, сундуки и саквояжи, самые ценные вещи отправил домой.

Теперь он ходил по аудиториям и залам Меровинга, глядя в пол и бормоча про себя как заклинание, стихи Гейне, которого обожал. Потом начал искать спасения в отстранённых и сумеречных текстах Каббалы, варьируя Сефиры и ища сокровенный смысл Изначальных букв. Чужие мысли вызывали теперь только отвращение. Беседой он удостаивал лишь Эммануэля Ригеля и иногда — Сирраха Риммона и Мориса де Невера, переставал даже дышать, сталкиваясь с Фенрицем Нергалом и Августом Мормо, всё так же избегал Лили фон Нирах и мисс Хеллу Митгарт и, как от зачумлённого, шарахался от Генриха Виллигута….

— …Ну, что скажете, Рафаил? Как вам наши питомцы? Не знаю, как вы, а я так даже в восторге. Живые, непоседливые, очаровательные, непосредственные… просто милашки. Вы не согласны? — Эфраим Вил склонился к собеседнику.

Они были одни в деканате. Рафаэль Вальяно сидел, утонув в большом кресле с чуть истертой клетчатой обивкой, и молчал.

— Мне кажется, однако, что при всем их очаровании, им пора и зубки показать… — задумчиво продолжил куратор, — они способны на многое и пока, надо заметить, были весьма сдержаны. В сентябре они несколько разочаровали меня… скромностью и целомудрием. Пора бы уж проявить себя… в полноте.

— Не волнуйтесь, Эфронимус, они себя проявят, — насмешливо успокоил его Вальяно. — Завтра полнолуние…