Джон Апдайк - Иствикские ведьмы Страница 19

Потом встала на колени и положила лохматый зеленый амулет под кровать, где увидела дюжину дохлых мышей и пару потерявшихся колготок, в спешке ей недосуг было их поискать. Соски ее грудей уже затвердели, она предвкушала появление Эда Парсли – как он припарковывает темную машину, освещаемый обличающим лучом маяка в Пойнт-Джудит, и входит в убогую сырую комнатенку в мотеле, за которую он уже уплатил вперед восемнадцать долларов, – и представляла себе вспышки его раскаяния, которые ей предстоит вынести после того, как она удовлетворит его сексуальный голод.

В тот холодный пасмурный день небо было покрыто низкими тучами, и Александра подумала, что на Восточном пляже может быть слишком ветрено и сыро, потому остановила свой «субару» на обочине прибрежного шоссе недалеко от дамбы Леноксов. Здесь была широкая полоса заболоченной местности, где мог побегать Коул – трава уже стала бесцветной и местами полегла под действием приливов. Между пестрых валунов, составляющих основание огромной дамбы, море выносило мертвых чаек и пустые раковины крабов, псу нравилось их обнюхивать и тщательно обследовать. Здесь также стояли два кирпичных столба, увенчанные гипсовыми вазами с плодами, с уцелевшими ржавыми стержнями от чугунных ворот. Пока Александра стояла, устремив взгляд на мрачное симметричное здание, его владелец неслышно подъехал сзади на своем «Мерседесе». Машина почти белого цвета казалась грязной; одно переднее крыло было помято, а другое после ремонта покрасили не совсем подходящей краской цвета слоновой кости. На голове у Александры для защиты от ветра была надета красная бандана, и когда она обернулась, то увидела собственное лицо в глазах улыбающегося темноволосого мужчины – испуганный овал, обрамленный красным, на фоне серебристых облаков над морем, волосы спрятаны, как у монахини.

Окно его машины мягко опустилось.

– Приехали, наконец, – крикнул он ей, не подглядывая, как паяц, с любопытством, а просто как деловой человек, утверждающий факт. Его морщинистое лицо улыбалось. На переднем сиденье рядом с ним обреталось темное конусообразное существо – колли, в трехцветном окрасе которого преобладал черный. Это создание яростно залаяло, когда верный Коул, бросив обнюхивать падаль, кинулся к хозяйке.

Пес рассвирепел и не давал ей говорить, удерживая, она схватила его за ошейник и повысила голос, чтобы быть услышанной сквозь собачий лай:

– Я просто здесь припарковалась, я не… – Ее голос звучал необычно молодо и нежно, ее застали врасплох.

– Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Ван Хорн. – В любом случае пойдем и выпьем. Вы ведь еще у меня не были.

– Я через минуту должна возвращаться. Дети приходят из школы.

Александра тянула Коула к своей машине, он подозрительно смотрел на нее и сопротивлялся. Хотел показать, что еще не нагулялся.

– Лучше прыгайте-ка в мой драндулет, – крикнул он. – Наступает время прилива, не хотите же вы застрять?

«Хочу ли я этого?» – спросила она себя, уже подчиняясь ему, как автомат, и предавая лучшего друга – Коул оставался в «субару». А он-то думал, что она пойдет с ним и повезет домой. Александра приспустила на один дюйм переднее окошко, чтобы псу не было душно, и заперла дверцы. Черная шерсть на морде собаки взъерошилась от недоумения. Вислые тяжелые кудрявые уши встали торчком. Она часто ласково перебирала эти розовые бархатные занавески, сидя у камина и отыскивая клещей. Александра отвернулась.

– Ну, разве что на минутку, – невнятно сказала она Ван Хорну, вспыхнув от неловкости и растеряв обретенное с годами чувство уверенности и самообладание.

Колли, о котором Сьюки не упомянула в статье, изящно пробрался на заднее сиденье, когда она открыла дверцу «Мерседеса». Внутри машина была обита красной кожей, передние сиденья покрыты чехлами из овечьих шкур мехом наружу. С роскошным звуком дверца захлопнулась.

– Поздоровайся, Нидлноуз [22], – сказал Ван Хорн, повернув назад большую голову, казалось, что на нем огромный шлем. У собаки действительно был очень острый нос, пес ткнулся им в протянутую ладонь Александры. Острый, мокрый и противный, как кончик сосульки. Она быстро отдернула руку.

– Пройдет несколько часов, прежде чем наступит прилив, – сказала она, стараясь вернуть голос в обычный женский регистр. Дамба была сухой и бугристой. До нее у него еще не дошли руки.

– С этой шельмой держите ухо востро, – сказал он. – Черт побери, как вы себя чувствуете? У вас подавленный вид.

– У меня? С чего вы взяли?

– Да вижу. На одних угнетающе действует осень, другие не переносят весну. Сам я всегда любил весну. Все растет, слышно, как тяжело вздыхает природа, старая сука. Ей не хочется ничего делать, опять все то же самое, но она должна. Это проклятая мучительная пытка. Все эти почки и побеги, сок начинает бродить по стволам деревьев, появляются растения и насекомые, чтобы опять отстаивать себя в борьбе, семена пытаются вспомнить, как действует эта чертова ДНК, и вся эта борьба ради того только, чтобы, в конце концов, превратиться в щепотку азотного удобрения. Бог мой, как жестоко. Может быть, я слишком чувствителен. Держу пари, вы этим упиваетесь. Женщины не так чувствительны к подобным вещам.

Она утвердительно кивнула, поглощенная тряской сужающейся дороги, оставлявшей позади растущее пространство. В дальнем конце при въезде на остров стояли кирпичные столбы, и здесь сохранились ворота, долгое время их чугунные створки были распахнуты, и проржавевшие завитушки стали опорой для дикой виноградной лозы и ядовитого плюща, сквозь них проросли молодые деревца, болотные клены, чьи крошечные листья уже окрасились в нежнейший алый тон, почти как роза. На одном столбе отсутствовала лепная ваза с плодами.

– Женщинам часто приходится терпеть боль, – продолжал Ван Хорн. – Я не выношу боли. Не могу себя заставить даже прихлопнуть муху. Бедняга и так умрет через пару дней.

Александра передернулась, вспомнив, как домашние мухи садятся на губы, когда она спит, как щекочут ее их мохнатые лапки своим электрическим прикосновением, как протертый провод утюга.

– Мне нравится май, – призналась она, запинаясь. – Хотя всякий раз он требует все больших усилий. Для тех, кто занимается садом и огородом, по крайней мере.

К ее облегчению, рядом с особняком не было зеленого грузовика Джо Марино. Казалось, самая тяжелая работа по сооружению корта уже проделана: вместо золотистых экскаваторов, описанных Сьюки, сейчас здесь трудились, сняв рубашки, молодые рабочие, с мелодичным стуком прибивали они широкие щиты зеленой пластиковой изгороди к вертикальным металлическим столбикам, огораживая всю территорию, – она увидела это на повороте дороги – до тех самых мест, где гнездятся снежные цапли на сухих вязах. Все поместье казалось огромной игральной картой двух цветов – земли и травы; разметка из белых линий была четкой и значительной, как предельно точная диаграмма. Ван Хорн остановил машину, чтобы Александра могла полюбоваться.

– Я просмотрел каталоги, даже если потратишься на сооружение корта из глины любого вида и думаешь, что это все, поддерживать корт в порядке – еще одна головная боль. Если же покрыть корт составом «Эсфлекс», остается только время от времени сметать листья, а играть можно с успехом и в декабре. Через пару дней его можно будет опробовать, я подумал, мы сможем сыграть пара на пару с вами и двумя вашими приятельницами.

– Господи, за что такая честь? Я не в форме, честное слово… – начала она, имея в виду теннис. Когда-то они с Оззи частенько играли пара на пару с другими супругами, но это было так давно, с тех пор она едва ли вообще по-настоящему играла, хотя Сьюки один-два раза за лето брала ее в качестве партнера поиграть в субботу на разбитых общественных кортах у Саутвика.

– Тогда приводите себя в порядок, – сказал Ван Хорн, неправильно истолковав ее слова и в восторге брызгая слюной. – Повернитесь, снимите эти тряпки. Черт возьми, ведь тридцать восемь – это молодость.

«Он знает, сколько мне лет», – подумала Александра скорее с облегчением, чем с обидой. Приятно, когда тобой интересуется мужчина; знакомство – вот это неловко; все это многословие и смущение за обильным возлиянием, а потом тела обнажаются, обнаруживаются скрытые родинки и морщинки, как не понравившиеся подарки на Рождество. Но сколько любви, когда об этом думаешь, не о партнере, а о собственном обнаженном теле, которое предстанет его взору: о лихорадочном возбуждении, сбрасывании одежды, когда, в конце концов, остаешься самой собой. С этим странным властным мужчиной она, в основном знакома. А то, что он выглядел таким отталкивающим, даже помогало.

Он снял машину с тормоза, двинулся накатом по потрескивающему гравию и остановился у парадной двери. Две ступени вели на мощеный портик с колоннами, на котором виднелась выложенная зеленой мраморной мозаикой буква L. Свежевыкрашенная черной краской дверь была такой массивной, что Александра испугалась, что дверь может слететь с петель, когда хозяин распахнул ее. В вестибюле дома ее встретил специфический запах серы, Ван Хорн по привычке его не замечал. Он провел ее в дом, мимо полой слоновьей ноги со стоящими в ней тростями, гнутыми и с набалдашниками, и одним зонтом. На Ван Хорне был мешковатый твидовый костюм-тройка, как будто он ездил на деловую встречу. Он взволнованно размахивал во все стороны негнущимися руками, и они, как рычаги, падали вдоль тела.