Анна Линина - Девушка, не любящая солнце Страница 2

Прошло несколько дней, и она даже отвлеклась от всего этого, потому что у сына её лучшей подруги, Кирилла, был день рождения. Девушка купила мальчику игрушечного зайца, торт с кремом и шесть разноцветных свечей на его шестой день рождения. Всё она запаковала в коробку, повязала широкой синей лентой и повезла в соседний город, в котором жила раньше.

Город встретил её родным, необъятно синим небом. Был уже вечер, и в стёклах витрин убаюкивающе светились ночные огни, успокаивая, и зажигая какую-то непонятную надежду в сердце. Вероника совсем забылась, как в детстве.

Вот и сейчас она как будто ждала чего-то, хотя знала, что неприметный полумрак только затянется чёрной свежей мглой, а погасшие витрины в полночь сменят унылые фонари. И чуда не произойдёт, но в покое мрака и безмолвия тоже что-то будет. То, что в пустоте нет боли, а в тишине воплей обиженных, несчастных, больных, – делает их наполненными чем-то, и даже немного чудесными, почти блаженными, почти божественными.

Но в кресле гостиной, разнежившись от тишины, девушка неожиданно заснула, и ей приснился сон. Она увидела длинные когти, сурово тянущиеся к ней из темноты, острые, закруглённые, как искривлённые мечи – принадлежащие чему-то жуткому, неизвестному, дикому. Как будто животному. Они медленно тянулись к ней, окутанные сажей мрака, готовые растерзать, казалось, разорвать на мелкие части, из гнетущей, грозной темноты. Из непреодолимой, глухой, яркой тьмы. Пустота вокруг неё была уже не блаженной, а яростной.

Ото сна Веронику разбудил весёлый детский крик. Шестилетний Кирилл и его старшая сестра, семилетняя рыжеволосая Лена носились по дому, кричали, и то упоительно смеялись, то ругались друг с другом.

Вероника сделала из бумаги большого белого голубя. Кирилл был в восторге. Лены в это время рядом не было, но потом, прибежав из кухни, она, видимо, позавидовала брату, и порвала его. Он сжал зубы и убежал в свою комнату. Слёзы водопадом хлынули у него из глаз.

Вероника пошла за ним, чтобы утешить.

– Я её ненавижу, – просто и спокойно процедил он, поразительно сдерживая горечь. Он был просто ребёнок, несмотря на всю свою выдержку.

– Ты ненавидишь свою сестру, Киря?.. Как же так! – с досадой произнесла Вероника, качая головой. – Она должна быть тебе дороже голубя.

Тут Кирилл не выдержал, и щёки его вспыхнули от гнева.

– Но она это сделала специально, специально! – взревел он. – Она специально!..

Вероника вздохнула и погладила его по прямым волосам. Она любила сына своей единственной подруги. Он всегда казался ей хорошим.

– Ты должен простить её.

– Ничего я не должен! – не успокаивался малыш. – Почему это?!

– Если не простишь, обида тяжёлым грузом будет лежать у тебя на сердце, – спокойно сказала Вероника. Он на минуту задумался, глаза его чуть просветлели, но всё равно печаль взяла верх.

– Ты уже ничего не сможешь с этим поделать, – продолжала Ника. – Прости её, Кирилл. Прости.

– Не буду! – обида была ещё свежа. Мальчик отвернулся от Вероники и с головой накрылся одеялом. – Не буду!..

– Тогда просто подумай об этом. И ты поймёшь, что я права. Обида всегда тяжела. – Вероника ушла с этими словами, и эти слова запали и в её сердце. Она тоже простить не могла. Казалось, легче сдаться этим когтистым рукам, как будто лапам самой печали, чем простить. И то это было бы для неё легче, намного легче.

Ложась спать, она начинала страшиться этого сна. Но вместо его повторения у неё началась бессонница, лишь подогревая волнение.

У Вероники был хороший молодой человек. Девушка крепко задумалась, откинувшись на спинку кресла-качалки. Рассказывать ли ему о том, что с ней произошло? От этой мучительной мысли, которой она вконец изнурила себя, заболела голова, как будто виски и в самом деле сжали когтистые лапы. Поверит ли он ей?.. Но зачем же это от него скрывать, ведь это случилось с ней?

А если он сочтёт её сумасшедшей?

Ему она доверяла настолько, что решилась сказать о том, что произошло. Ей никогда всерьёз не нравились эгоисты. Быть может, потому, что плохого в её жизни было и так много.

– Да ладно, тебе показалось… – Серёжа сначала резко поднял вверх брови, а затем наморщил лоб. Он не был внешне привлекательным, но в его чертах не было и ничего отталкивающего; полное, слегка румяное лицо, русые волосы. Больше всего в нём ей нравились его тёмные блестящие глаза.

Он и сам понял, что сказал глупость. Показаться, что стул взлетел, не могло. Могло присниться, могло прийти на ум сумасшедшему, могло быть придуманным; но показаться не могло. Это ведь не пятая ножка. Ему стоило неимоверных трудов опустить свои брови.

– Ты мне не веришь. – Она привычно спрятала свою досаду за почти шутливый тон, как будто его сомнение было для неё не очень значимо. Но проблема её казалась серьёзной. Хотя бы потому, что по утрам на руках она стала находить синяки. Большие, синие, с кровоподтёками, взявшиеся словно из ниоткуда.

– Ника. Может быть, тебе приснилось, – тихо сказал он, сжимая её руки. – Это ведь было утром? Страшные сны чаще снятся утром.

Долго сдерживать эмоции, как Кирилл, она больше не могла. У неё вдруг промелькнуло перед глазами всё: и школьный коридор, и подкашивающиеся ноги, и затем она, безвольно лежащая на сырой земле, и беспомощность, и насквозь пронзающая боль, и её слабые руки, в которые впивалась колючая проволока. Усмешка и радость обидчика, что ядовиты так же, как и его кулаки. Торжество врага, равнодушие людей. Всё стремительно пробежало перед ней и тут же утонуло в чёрной пелене отвергнутой ею, безжалостной памяти.

И как они запирали её одну в подвале и держали там до целого вечера. Всё, что они делали с ней. Долгие годы унижения и отрешения. Живое сердце, не желающее быть отверженным. …И подушка, каждый день хранящая отпечатки её зубов. Непрекращающуюся никогда душевную боль. Обжигающие кожу щёк слёзы изгоя. Боль, что длилась так много лет, которую приходилось пить снова и снова, – из обиды, горечи, сумасшедшего отчаяния, отрицания, отречения. Чёрная отрава, когда оставалось лишь скрежетать зубами. Просто потому, что была жива не только она, но и память. Память, что была слишком сильна: кипящее, чёрное бурлящее зелье.

Ядовитая, заполняющая всё существо, как цианид, она снова стала накрывать её маленькое хрупкое тело, и Ника почувствовала дурноту.

Она резко вскочила, когда из глаз её брызнули слёзы, а сердце готово было разорваться от негодования, – сама швырнула стул к спальне и закричала в потолок:

– Выходи! Я не боюсь тебя! Я не боюсь ТЕБЯ!

Серёжа вскочил, подхватил её и прижал к себе.

– Успокойся! Вероника! Ш-ш-ш-ш-ш…

Сколько раз её спасали его нежные руки. Когда ей действительно было плохо. Но сейчас он ничем не мог помочь.

И вообще, в принципе, иногда при всём возможном сочувствии, другой человек помочь не может.

Он не верил ей. Она снова осталась одна, как и тогда.

Да и память, казалось, уже вынесла ей свой приговор.

Ночью всё повторилось, усилившись во много раз. Она проснулась в глубокой темноте, и повернула голову в ожидании увидеть светящиеся зелёные цифры электронных часов. Их не было.

«Должно быть, опять отключили свет», – пронеслось в голове у Вероники. Чёрный мрак окутывал комнату. Она села на постели, пытаясь нащупать стопами ковёр. Но ноги её чувствовали только воздух. Очертания предметов, мебели, пространства, что стали чуть проявляться, когда глаза привыкли к ночи, тоже слегка изменились. Тьма была тяжёлой и густой. И тут до неё дошло: ковра под ногами и не было. Она висела в воздухе! Её кровать висела в воздухе.

Темнота была такою же, как и в том сне: чёрной и грозной.

– Прекр-рати! – закричала она больным, хриплым голосом, цепляясь пальцами за простынь, как будто та могла удержать её. Заикание, которым она страдала в детстве, вернулось. Но голос её был решительным, не терпящим возражений. Она не знала, к кому обращалась. – Пр-рекр-рати!

Ничего не менялось. И, хотя она и помнила, что всё самое страшное зло дело рук человека, сейчас это не помогало. Было что-то гнетущее и горькое. Всю комнату заливала чёрная вязь, чёрная как липкая, берёзовая смола.

– Что т-тебе н-нужно?!

Тишина была полной, часы с кукушкой в коридоре тоже не били. Как будто время остановилось. Вероника сжалась, изо всех сил сжимая кулаки, до такой степени, что ногти стали впиваться в кожу. Хотя сказать того, что она никогда раньше не испытывала ничего подобного, было нельзя. Неожиданно для себя Ника подумала, что то, что сейчас она чувствует, всё же лучше, чем то, что чувствовала, когда была ребёнком, долгими ночами, кусая зубами подушку и задыхаясь от горячих слёз. Страх не может быть таким удушливым.

Иногда он вынуждает собрать всю свою волю в кулак, чтобы действовать. Душевная боль, наоборот, парализует. Делает беспомощным.