Мария Галина - Спруты Страница 2

Земля, говоришь, нуждается не в новых материках, а в новых людях? Когда-то и я так думал. Новый человек со скальпелем, с этим их европейским рацио в мозгах…

А новому человеку в смертный час всё красные собаки мерещатся.

«Вы, друг мой, полагаете будущее как бы продолжением настоящего, словно из прошлого в будущее идет прямая дорога, свернув с которой, мы обрекаем себя на гибель. Что до меня, то какой вклад примет будущее, я не знаю, — да и не интересуюсь слишком. Вот если благодаря какой волшебной машине, удалось бы вернуться в прошлое, и переменить свою судьбу! Избежать тех ошибок, которые привели к таким печальным последствиям… Увы, уверяю вас, ни судьбы своей переменить нельзя, ни самого себя никто не знает, да и будущее тоже предвидеть невозможно. Разве знал я, что моя утлая ладья будет выброшена на чужой берег, чтобы догнивать там в мире и тишине? Нет, земное все прах и тлен, — и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны!».

Если бы мог я в России! Но слишком долгие там зимние ночи, слишком большая луна серебрит искрящийся снег, простирающийся до горизонта, до темного ледяного моря, где льдины со скрежетом трутся друг о друга.

А все же до чего хороша эта синь, расписанная морозом, продышишь стекло, там, в кружочке, как в стеклянном волшебном шаре открывается удивительная картинка, и небо там, и крыши изб, и дым из труб вверх идет, и висит на утреннем небе бледная луна…

«Впрочем, наш брат писатель всегда излагает некую идею, придавая ей лишь видимость жизни, нечто вроде музея восковых персон madame Тюссо, ежели уж с чем-то сравнивать. Я вам, кстати, графа Толстого новый роман очень советую прочесть, как переведут, тем более, вы пишете, что весьма интересуетесь Россией с недавних пор…»

Опять, наверное, очередное необыкновенное путешествие задумал. Да что он может знать про Россию! Спишет с географического справочника какого-нибудь!

Русалка на серебряной иве заливалась серебряным смехом, сама серебрилась рыбкой, не отбрасывала тени, манила, манила детской своей ладошкой…

Может, это и хорошо, подумал он. Может, так и надо было.

Когда увидел Ее, нет, не так, услышал — ангельский голос, пение ангельское, плеск крыл, а уж потом только — свет, от Нее изливающийся, вот оно, подумалось, вот спасение, моя Консуэло, мое утешение, и оставлю я дом свой, и прилеплюсь к жене своей, и начнется новая жизнь, в которой не будет места старому.

И стало так. Но — иначе.

Увела за собой, досуха высосала, оставив лишь пустую оболочку, увела от пустых полей, от луны, от гула в крови и застилающего глаза багрянца, от уханья водяного в топляке, от прозрачного смеха русалок, увела далеко-далеко, обложила паучатами своими, липкой паутиной оплела, натравила морских чудищ, извечных врагов горячей красной крови и теплой плоти…

Значит — так и надо. Значит — по заслугам.

Когда в световом пятне, отбрасываемом костром, увидел того мальчика, и смертный знак у него на лбу, и бродил вокруг, дожидаясь полной луны, чтобы лететь, пластаясь четырехлапой черной тенью, неслышным облаком, по оврагу, на зов детской крови… а потом, уже в новолуние, с равнодушным лицом узнавать о его гибели, и уже здесь, скрипя пером, выталкивать из себя, освобождаясь, выдумывать ему другую, прозаическую смерть…

Все мы обречены, подумал он. И я, и граф Толстой, и бедный амьенский ремесленник.

Может, хотя бы этому юноше повезет, Мопассану, ведь талантлив же, черт!

— Тургель, — раздался из-за двери сладкий полнозвучный зов, — Тургель, милый… Луиза на мигрень жалуется. Ты бы сходил к доктору, друг мой…

— Иду, Полинька, — торопливо отозвался Иван Сергеевич. — Уже иду, душа моя.