Клайв Баркер - Сотканный мир Страница 2

Это не значит, что мое отношение к роману не меняется. За прошедшие десять лет я переживал периоды, когда он совершенно переставал мне нравиться. Временами меня даже раздражало, что книга в таком почете у читателей, хотя существуют и другие, гораздо более интересные работы. И вот когда мое раздражение достигало верхней точки, я опрометчиво начинал осуждать фантастическую литературу в целом. Я поносил ее за элементы эскапизма, выделяя склонность фантастов доносить до читателя социальные, моральные и даже философские выкладки за счет прославления добродетелей героев. Я делал это из искреннего желания защитить любимый жанр от обвинений в тривиальности и банальности, однако мое рвение увело меня в сторону. Да, сюжеты фэнтези замысловато вплетаются в ткань повседневной жизни, преподнося самые важные идеи в иносказательной форме. Но эти книги хотя бы на время выводят читателей за рамки нашего обыденного «я», освобождают от мира, который ранит и разочаровывает нас, позволяют побродить там, где живет магия и возможно перерождение. Хотя в своих последних работах я все больше сосредоточиваюсь на реальности, которая причиняет боль и разочаровывает, как читатель я заново открыл для себя радости бесстыдного эскапизма: рассказы лорда Дансэни, ранние произведения Йейтса, живопись Сэмуэля Палмера и Эрнста Фукса.

Однако автор, написавший «Сотканный мир», исчез. Я не потерял веру в очарование фэнтези, но в той книге есть беззаботная сладостность, больше (по крайней мере, в настоящий момент) не присущая моему перу. Должно быть, наступило другое время года, а «Сотканный мир» был написан ароматной весной. Возможно, придет новая весна. Но те нежные выдумки очень далеки от человека, пишущего сейчас эти слова.

Может быть, именно поэтому сегодня утром, садясь за работу, я вспомнил подоконник в Северном Уэльсе, и сад, и стену, и луг. Они так же далеки, но одновременно — как томик «Сотканного мира» у меня на столе — всегда со мной; они часть моего прошлого и настоящего.

«То, что можно вообразить, никогда не умрет» — так говорится в книге сказок, которую Мими Лащенски оставляет на сохранение своей внучке. Эта книга становится убежищем еще до того, как заканчивается роман; место, где находит приют уязвимое волшебство. Так внешняя и внутренняя книги, книга сказок и история Фуги, сливаются в одну идею. Ту самую бесценную идею, что приводит читателей с затертыми томиками романа за автографом к автору, а меня возвращает к воспоминаниям о подоконнике и саде за ним, и я делюсь ими с вами. Такая простая мысль, но она до сих пор кажется мне чудесной: в словах мы может сохранить дорогие нам образы и мысли. И не только сохранить, но и передать дальше.

Предаваться мечтам в одиночестве, конечно, здорово; однако мечтать в компании, по-моему, несоизмеримо приятнее.

Клайв Баркер

Книга первая

В королевстве чокнутых

Часть первая

Безумное далёко

Всё я, однако, всечасно крушась и печалясь,

Желаю дом свой увидеть и — сладостный день возвращения встретить.

I

Путь домой

Ничто нигде не начинается.

Не существует никакого первого мгновения, ни единого слова или места, с которого начинается та или иная история.

Всегда можно вернуться к какой-то более ранней легенде и к предшествовавшим ей рассказам, хотя связь между ними истончается, как только голос рассказчика умолкает, ибо каждое новое поколение желает, чтобы легенда была создана именно им.

Так язычники становятся святыми, трагедия превращается в фарс, великая любовь скукоживается до сентиментальности, а демоны вырождаются до заводных игрушек.

Ничто не привязано к месту. Туда-сюда ходит челнок, факты и фантазии, дела и домыслы сплетаются в узоры, у которых общее только одно: то, что таится внутри них. Та самая филигрань, что со временем превратится в целый мир.

Должно быть, место, откуда мы начинаем, выбирается случайно.

Где-то между полузабытым прошлым и едва забрезжившим будущим.

Хотя бы вот такое место.

Этот сад, за которым никто не ухаживает уже три месяца после смерти хозяйки, зарастающий неукротимыми сорняками под слепящим глаза ярким августовским небом. Несобранные фрукты остались на ветках, цветочные бордюры буйно разрослись за лето, пока проливные дожди сменялись знойными днями.

Этот дом, похожий на десятки соседних домов, выстроенный так близко к железнодорожным путям, что во время прохождения почтового поезда Ливерпуль — Кру на подоконнике в столовой подскакивают фарфоровые собачки.

И этот молодой человек, который сейчас выходит из задней двери и направляется по заросшей дорожке к ветхой постройке, откуда доносится приветственное воркование и хлопанье крыльев.

Его зовут Кэлхоун Муни, но все зовут его Кэл. Ему двадцать шесть лет, он пять лет проработал в страховой компании в центре города Работа не приносит ему удовольствия, но уехать из города, где он прожил всю свою жизнь, кажется невозможным, особенно после смерти матери. Наверное, по этой причине на его приятном лице застыло выражение усталости.

Он приближается к голубятне, открывает дверь, и в этот миг — не найдя более подходящего времени — история начинает свой полет.

Кэл несколько раз говорил отцу, что дверь голубятни снизу подгнила Это лишь вопрос времени, когда она сгниет окончательно и откроет обитающим вдоль железнодорожных путей громадным крысам доступ к голубям. Но после смерти Эйлин Брендан Муни очень мало интересовался, если вообще интересовался, своими призовыми птицами. И это несмотря на то — а может быть, как раз потому, — что птицы были его непреодолимой страстью, пока жена была жива. Кэл не раз слышал, как мать жаловалась, что Брендан больше времени проводит со своими драгоценными голубями, чем бывает дома.

Теперь она не могла бы пожаловаться: отец Кэла целыми днями просиживал у окна с видом на сад и наблюдал, как дикая растительность методично поглощает плоды трудов его жены. Он словно надеялся, что эта картина запустения подскажет ему способ забыть собственное горе. Однако, судя по всему, созерцание не принесло ему никакой практической пользы. Каждый раз, когда Кэл возвращался домой на Чериот-стрит (он собирался уйти оттуда еще пять лет назад, но теперь его обязывало возвращаться одиночество отца), ему казалось, что Брендан стал немного ниже ростом. Не сгорбился, а как-то ссохся, словно старался сделаться как можно менее заметным для мира, внезапно ставшего враждебным.