Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том первый Страница 2

…Вечером я был приглашен к английскому консулу на чай. Я был точен и явился раньше других гостей.

Я поздоровался с ним и его старой матерью, и он промолвил:

— Я очень рад, что вы пожаловали так рано. Я хотел бы сказать вам пару слов.

— К вашим услугам, — улыбнулся я.

Консул придвинул мне кресло-качалку и начал серьезным тоном:

— Я совершенно далек от того, чтобы делать вам какие-либо предписания. Но если вы имеете намерение остаться здесь подольше и бывать в обществе, и притом не в одной только английской колонии, то я хотел бы вам дать дружеский совет.

Я был заинтригован, куда он клонит.

— Какой именно? — спросил я.

— Вас часто встречают с нашим духовным лицом, — продолжал консул.

— Виноват! — прервал я его. — Я знаком с ним очень мало. Сегодня я в первый раз обменялся с ним несколькими словами.

— Тем лучше, — возразил консул. — Я именно хотел бы посоветовать вам избегать, насколько можно, общения с ним. По крайней мере, публичного.

— Благодарю вас, — промолвил я, — но не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, почему?

— Я считаю своим долгом объяснить вам это, — ответил он, — хотя и не знаю, удовлетворит ли вас мое объяснение. Padro… Вы знаете, что его так прозвали?

Я ответил утвердительно.

— Хорошо, — продолжал он, — так вот, padro раз и навсегда осужден в обществе. Он регулярно посещает бои быков… Это еще куда бы ни шло… Но он не пропускает также и ни одного петушиного боя… Короче, у него такие вкусы, которые делают невозможным его общение с европейцами.

— Позвольте, господин консул! — воскликнул я. — Если его так строго осудили за его вкусы, то на каком же основании его оставляют в его должности, несомненно, весьма почтенной?

— Он — настоятель, — заметила старая дама, — во всяком случае, это имеет значение.

— К тому же, — прибавил консул, — в течение тех двадцати лет, пока он служит здесь, он никогда не подавал ни единого малейшего повода к жалобе. Наконец, необходимо принять во внимание и то, что место пастора в нашей общине принадлежит к числу наименее оплачиваемых на всем континенте… Нам было бы слишком трудно найти заместителя.

— Итак, вы удовлетворяетесь его проповедями? — обратился я к матери консула, с трудом подавляя лукавую усмешку. Старая дама выпрямилась в своем кресле.

— Я никогда не допустила бы, чтобы он произнес в церкви хотя бы одно-единственное слово, — промолвила она решительным тоном. — Он читает каждое воскресенье текст из «Книги проповедей Дин Гарлея».

Ее ответ поставил меня в тупик, и я замолчал.

— Впрочем, — снова начал консул, — было бы несправедливо не упомянуть также и о некоторых хороших сторонах padro. У него есть маленькое состояние, и ренту с него он употребляет исключительно на благотворительные цели. А сам живет очень скромно, почти нищенски, если только не считать его несчастной страсти.

— Хороша благотворительность! — прервала его мать. — Кому он помогает? Раненым тореадорам и их семьям. Или же жертвам Salsa…

— Жертвам чего? — спросил я.

— Моя матушка говорит о «Salsa de Tomates», — пояснил консул.

— Томатовом соусе? — снова спросил я. — Padro благотворит жертвам томатового соуса?

Консул рассмеялся. Затем прибавил серьезно:

— Вы ничего не слыхали о такой Salsa? Речь идет об одном древнем ужасном обычае в Андалузии, который, несмотря на все наказания, налагаемые судом и церковью, продолжает, к сожалению, существовать и поныне. С тех пор, как я консул, в Гренаде было два доказанных случая «сальсы». Ближайшие подробности, однако, остались невыясненными, потому что участники сальсы, несмотря на практикуемые в испанских тюрьмах средневековые приемы допроса, предпочитали скорее откусить себе языки, чем промолвить хотя бы одно слово. Я имею обо всем этом лишь неточные и, быть может, ложные данные. Если вас интересует эта жестокая тайна, заставьте padro рассказать о ней. Дело в том, что он слывет (хотя это и не доказано точно) поклонником и приверженцем «сальсы». И подозрение это и есть главная причина, почему у нас избегают общения с ним.

Вошли гости, и наш разговор был прерван.

В следующее воскресенье, придя на бой быков, я принес padro несколько штук очень удавшихся фотографических снимков с последней корриды. Я собирался подарить их ему, но он едва взглянул на них.

— Извините меня, — промолвил он, — но это меня не интересует.

Я сделал смущенную физиономию.

— О, я вовсе не хотел вас обидеть, — поправился он, — но, видите ли, я люблю только красную краску. Красную, как кровь, краску.

Слова «красную, как кровь, краску» звучали почти поэтически, выходя из уст этого бледного аскета!..

Мы вступили в разговор. И среди разговора я спросил его как бы невзначай:

— Мне очень хотелось бы увидеть «сальсу». Не можете ли вы как-нибудь взять меня с собою на нее? Он замолчал. Его бледные губы задрожали. Потом он спросил:

— «Сальса»? Вы знаете, что это такое?

Я солгал:

— Конечно!

Он снова уставился на меня. Его взгляд упал на старые шрамы на моих щеках и на лбу.

И как будто эти знаки, оставшиеся от детского поранения, были для него тайным паспортом или пропускным свидетельством, он слегка прикоснулся к ним своими пальцами и торжественно промолвил:

— Я возьму вас с собою!

Прошло недели две. Вечером, часов в девять, ко мне постучали в дверь. И прежде чем я успел крикнуть — войдите, ко мне уже вошел padro.

— Я пришел за вами, — сказал он.

— Зачем? — спросил я.

— Вы знаете это! — настаивал он. — Вы готовы?

Я поднялся.

— Сию минуту. Не могу ли я предложить вам сигару?

— Благодарю вас. Я не курю.

— Стакан вина?

— Благодарю, я не пью! Прошу вас, нельзя ли поторопиться!

Я взял шляпу и последовал за ним вниз по лестнице, в лунную ночь. Молча шли мы по улицам, вдоль по берегу Гениля, под цветущими деревьями. Мы повернули налево, взобрались на гору и пошли по Полю Мучеников. Впереди сияли в теплом серебре лунного света снеговые вершины Сиерры.

Кругом по склонам холмов то здесь, то там мерцали отблески из землянок, в которых живут цыгане и иной народ. Мы обогнули глубокую долину Альгамбры, наполненную почти доверху зеленью высоких вязов. Миновали могучие башни Нассаридов, затем длинную аллею вековых кипарисов и поднялись к горе, с которой последний мавританский князь, «с волосами цвета соломы», Боабдил, посылал потерянной Гренаде свой последний вздох.

Я взглянул на моего необыкновенного спутника. Его взгляд, обращенный внутрь себя, казалось, не видел ничего из всего этого ночного великолепия. Лунный свет мерцал на его тонких бескровных губах, на ввалившихся щеках и глубоких впадинах висков — и мною вдруг овладело такое чувство, как будто я уже целую вечность знаю этого ужасного аскета. И в то же мгновение я нашел и разгадку этого ощущения: ведь это было то самое лицо, которое ужасный Цурбаран придавал своим экзальтированным монахам.