Джонатан Кэрролл - Сон в пламени Страница 2

В жизни бывают долгие периоды, очень напоминающие ожидание автобуса на остановке в погожий день. Ты вроде бы не против подождать, так как светит солнышко, а тебе некуда спешить. Но через какое-то время начинаешь погладывать на часы, потому что можно бы заняться и чем-нибудь поинтереснее, а автобусу уже давно пора бы прийти.

Марис только что прочла эти страницы и с возмущением заметила, что я ни разу не упомянул, где все происходило. Я ответил, что собираюсь еще вернуться к этому. Я приберегал Вену для того момента, где смог бы описать ее иносказательно, неторопливо, как она того заслуживает. Но поскольку времени остается все меньше и меньше, возможно, Марис права.

Мы с Викторией приехали в Вену восемь лет назад, только что поженившись, полные энергии, любопытства и восторженной любви друг к другу. Я играл в малобюджетном детективе, который там снимали. Роль я получил благодаря своей внешности слегка испорченного смазливого юнца. За мою короткую актерскую карьеру мне довелось сыграть трусливого нацистского солдата, позера-баскетболиста, высокомерного студента колледжа и маньяка-убийцу в гавайской рубашке. В Вене я играл золотого мальчика из престижного университета Новой Англии, дипломата в американском посольстве, который оказался русским шпионом. И это была одна из моих последних ролей в кино.

Первое, что поразило меня в Вене, – это смешные названия улиц: Шульц-Штрассницкигассе, Оттакрингерштрассе, Адальберт-Штифтерштрассе, Блютгассе. Обычно, прежде чем произнести такое название, набираешь в грудь побольше воздуху, чтобы он не кончился на полпути.

Все здесь было вымытым, все было серым, все было перегружено историей. Сверни за любой угол, и там, на стене окажется белая табличка, возвещающая, что здесь родился Шуберт или здесь был кабинет Фрейда.

Американские города не особо переживают по поводу своей короткой истории. В них мало признаков гордости за прежних обитателей или прошлые события, если не обращать внимания на пошлую диснейлендовскую атмосферу местечек вроде «Колониального Вильямсбурга». Они, американские города, как будто говорят: да, мы не такие древние, но какое кому до этого дело? Посмотрите, какие мы сейчас.

Как и у многих европейских городов, у Вены старое сердце, и она высокомерно гордится своей долгой, запутанной жизнью. Здесь не приняли в художественную школу молодого Адольфа Гитлера. Немного лет спустя венцы с восторженным пылом приветствовали его в одном из самых почетных мест города – на Хельденплац (площади Героев). А через несколько дней он вторгся в их страну. Юный Моцарт пышно расцвел в Вене изысканной недолговечной орхидеей. А потом, всего через пару десятилетий, здесь и умер, и его швырнули в могилу для нищих где-то за городскими стенами. До сих пор точно не известно где.

В Вене живет много стариков, и это отражается на характере города: он осторожен, подозрителен, аккуратен, консервативен. В этом городе нечего бояться, прогулка здесь доставляет наслаждение взгляду, а в кафе подают настоящие сливки.

Мы с Викторией никогда не были вместе в Европе, и пребывание в Вене в те первые дни нашего брака явилось одним сплошным приливом адреналина от желания все посмотреть. Режиссером фильма был Николас Сильвиан, и мы сразу подружились, обнаружив, как схожи наши вкусы.

По окончании съемочного дня мы часто отправлялись в кафе «Цартль», где беседовали о рок-н-ролле, о том, как оба в свое время хотели стать художниками, и лишь под конец касались того, как сделать лучше наш фильм.

Продюсеры решили попробовать Николаса, потому что он был относительно молод и до той поры не снял ни одного «большого» фильма. Но его очаровательный документальный фильм о жизни русских в Вене, «Ора Suppe» («Дедушка Суп»), получил Золотого Медведя на Берлинском кинофестивале и вызвал много разговоров.

Женщины любили Николаса, потому что с ними он был – само внимание, обещая, казалось, все лучшее, что они хотели бы видеть в мужчине. Но он был непостоянен, легко поддавался настроениям и быстро охладевал к вам, если вдруг чувствовал, что вы не целиком с ним. Я понял все это через три месяца, за которые был снят тот фильм. И еще понял, работая с Николасом Сильвианом, режиссером, что актер я заурядный. Я знал, что еще много лет мог бы играть испорченных золотых мальчиков, но это не имело для меня значения: мне не хотелось тратить жизнь на то, чтобы быть лишь «о'кей» в своей работе, в чем бы она ни заключалась. Спустя какое-то время, почувствовав, что могу быть совершенно откровенным со своим новым другом, я поделился с Николасом своими сомнениями.

– Нет, Уокер, – ответил он, – ты неплохой актер. Просто у тебя такое извращенное лицо при совершенно радужной харе.

– Ты хотел сказать, при радужном характере?

– Именно. А чтобы это преодолеть, нужно быть действительно великим актером. Человек с детским личиком может играть в фильмах злодеев, а вот наоборот сделать трудно. Публика не поверит. В реальной жизни это в порядке вещей, но не в кино… Похоже, тебе просто неохота быть актером. Посмотрим, какой у тебя получится сценарий.

– Откуда ты знаешь?

– Виктория рассказала. Мол, тебе до смерти хочется показать его мне, но ты боишься.

– Я не писатель, Николас. А показав тебе свой сценарий, я как бы начну претендовать на это.

Он покачал головой и одновременно потер нос.

– Чтобы написать сценарий, не нужно быть Толстым. Когда-то ты был художником. Писать киносценарии – это как бы придавать взгляду правильное направление. Диалоги здесь – дело второстепенное. Только парни вроде Любича и Вуди Аллена выезжают за счет языка. Если тебе нужны слова, читай книги, а не смотри кино. Завтра дай мне взглянуть на твою рукопись.

Когда все сцены с моим участием были отсняты, мы решили остаться в Вене, чтобы порадоваться весне, которая только-только наступила – внезапно, как это часто бывает в Центральной Европе: два дня назад шел снег с дождем, а сегодня – неторопливые летние розовые облачка, и на всех конных экипажах опускают верх.

Мой сценарий Николасу не понравился, но, удивительное дело, ему понравилось, как я пишу. Он сказал, что мне нужно начать следующий. Это придало мне мужества взяться за новый сюжет, который я таил в дальнем темном закутке.

Каждое утро я целовал на прощание спящую жену и, исполненный вдохновения, ступал за порог нашего жилища с блокнотом и авторучкой наготове.

Через два квартала находилось мое любимое кафе «Штайн» [1], где после каменно-крепкого кофе и свежего круассана я принимался за работу над моим новейшим magnusopum. Официанты скользили мимо с профессиональной торопливостью. Если я поднимал глаза и встречался с ними взглядом, они одобрительно кивали, довольные тем фактом, что я пишу у них в кафе. Лучи раннего солнца, отражаясь от их блестящих подносов, серебрили закопченные стены.