Брайан Стэблфорд - Карнавал разрушения Страница 2

Лучше уж, пожалуй, умереть, чем жить в таком мире.

Обрывок одной из жутких песен, которые пели в окопах английские кретины, всплыл в мозгу Анатоля. Что-то о невозмутимой улыбке сфинкса. Он пытался отогнать от себя кошмарный образ, но это удавалось не лучше, чем закрыть глаза.

Почему ему не удается сфокусироваться на чем-нибудь достойном, более разумном? Наверное, присутствие мертвого британца заставляет его думать о песне: идиотское выражение, отпечатавшееся на застывшем лице трупа. И не улыбка, и не невозмутимая, но отчего-то именно с этой гримасы в его мозгу зазвучал дурацкий рефрен.

Может, было бы лучше, знай он настоящие слова этой песни, но ему довелось слышать лишь переделанную, вульгарную версию. Что за придурки эти англичане! И предатели, конечно — по отношению к Франции. Все знают, что они оставили в стране миллион дееспособных мужчин, чтобы те работали на фабриках, добывали уголь и готовились к защите островов, если Франция падет. Франция же прислала всех своих молодых людей, больше не осталось никого. Все рушилось, а помощи ждать неоткуда. Американский президент не станет посылать войска в такой быстро ухудшающейся ситуации: он тоже приготовился пожертвовать Францией, дабы сконцентрировать внимание на других фронтах.

Бедная Франция! Бедная цивилизация! Бедный Анатоль!

«Пожалуй, я уже мертв, — сказал Анатоль сам себе, сказал довольно отстраненно, почти механически. — Пожалуй, пуля в моей голове уже убила меня, и все это просто снится мне. И сон этот должен продлить момент моего исчезновения, так что мгновение кажется часом, годом, вечностью. Пожалуй, это и есть вечная жизнь, которую нам пророчили. А значит, я навечно останусь в этом окопе, в грязи, в крови, в одиночестве, и дурацкие вирши, придуманные идиотами на варварском наречии, вовек не оставят меня…»

Он никогда не любил британцев, хотя довольно сносно мог разговаривать на их языке. Они немногим лучше германцев, вот и все. Тоже захватчики, явились губить поля Франции своими орудиями и траншеями, своими надменно поднимающимися в строю сапогами…

Британцы от всего сердца верили, что Святой Георгий начал английскую стрелковую компанию, чтобы прикрыть их отступление при Монсе. Теперь они снова отступают, поэтому должны помахать на прощание ручкой своему патрону. Но ведь Святой Георгий немец, разве нет? Разве ему не следовало бы сражаться на противоположной стороне?

Британцы, будучи протестантами, почти ничего не знали о Золотой легенде, то есть, святых покровителей у них тоже не было. Несколько тупых французов, застигнутые врасплох, утверждали, что как раз Святой Михаил явился лицезреть, как вершится благое дело, — отнюдь не Святой Георгий. Один или двое клялись, что видели Орлеанскую Деву, въехавшую в самое пекло, но Орлеанская Дева несколько веков считалась ведьмой. Пока она горела в аду, ожидая, когда церковь изменит свое мнение о ней, а преданный Жиль де Рец тоже был незаслуженно оклеветан герцогом Бретонским. Так с какой бы стати им приходить на помощь своим вероломным соплеменникам?

«Дотянись и возьми револьвер! — приказал он себе. — Взведи курок, поверни и нажми его! Всего минута».

Но не мог сделать этого. В глубине души — и не хотел.

Может, так было бы лучше — нога перестала бы болеть так ужасно. Было бы лучше — будь он хоть немного трусливее. Разве вся его жизнь подчинялась одной цели — стать храбрецом ? Он не мог этому поверить. Он же просто снайпер, вот и все, меткий стрелок, а вовсе не преданный воин. В его способе убивать нет никакой отваги. Он ни разу не столкнулся с врагом в штыковой атаке, не вышел один на один с разведчиком.

«Я должен суметь умереть. Любой человек должен быть на это способен».

Но он не мог. Не мог взять пистолет у британского солдата. Он потерялся во времени и пространстве, живой, но словно бы отрезанный от управления собственным телом. И словно бы смотрел на себя со стороны, не изнутри, а откуда-то еще.

Когда, в конце концов, приходит смерть, думалось ему, это не означает просто остановку сердцебиения и мыслей. Это должна быть смерть целой вселенной, содержавшейся в тебе. Целой бесконечности. Когда он уйдет, вместе с ним уйдет и вся вселенная его взглядов, верований, мировоззрений…

Слова дурацкой песни по-прежнему маячили на задворках его сознания. Он ненавидел ее вульгарность, бесчувственность, ее английскость. Видимо, поэтому он не хотел убивать себя. Невозможно позволить себе умереть с таким абсурдом в голове. Возможно ли такое — покинуть Землю под бессмысленный мотивчик, под слова, живописующие дикие, извращенные привычки неких чудовищ?.. Он продолжал жить, а тупая песенка ублюдочных томми звучала в его мозгу. К черту все это! К черту верблюжий горб! К черту сфинкса с его улыбкой! К черту все… кроме, конечно, его души. У него нет души. Он гуманист, атеист, коммунист. У него вообще нет души, и он гордится тем, что может сказать такое. Он человек, а не пешка Господа.

«Если мир катится к Дьяволу, — подумал он, — я тоже должен катиться к Дьяволу!»

Были ли это действительно его мысли? Эта идея показалась ему чужой, не его собственной, но чьей же? Может, этот мертвый англичанишка измучил его? Может, это он поет идиотскую песню, снова и снова? А может, демон-искуситель, что пристроился у его левого плеча, вливает ему в ухо очередную порцию яда, ибо ангела-хранителя нет, он удирает во всю прыть, спасает свою шкуру?!

Он обнаружил, что глаза его закрылись — сами собой, но очень скоро открылись снова. Наступала ночь, но звездного света было достаточно, чтобы он мог разглядеть темные очертания на краю окопа. Вначале он решил, что это немцы — явились-таки доконать его. Но быстро догадался — нет, англичане. Двигаются быстро, шныряют, словно крысы, ясное дело, они ведь уже на территории врага, пытаются обчистить трупы до немцев. В глазах того, кто склонился над ним, не было ничего, кроме страха и алчности.

«Он думает, что у уже умер! — понял Анатоль. — Принял меня за труп, собирается ограбить!»

Он попытался пошевелиться — что было сил попытался — дабы подать сигнал, но не сумел.

Британец коснулся его лица, и он непроизвольно моргнул.

Британец исчез.

Орлеанская Дева стояла на краю окопа, глядя на него сверху вниз. Было уже темно, но над головой у нее светился нимб, словно у ангела.

— Если я пообещаю тебе исполнить единственное желание, о чем бы ты попросил меня? — произнесла она.

Он знал, что это все чары и козни беса-искусителя. Она ждала, что он попросит спасти ему жизнь, а может — билет на Небеса, но он атеист, он — человек знания, он — добрый коммунист. И никакие адепты веры не смогут сбить его с пути, даже перед лицом смерти. Он знал, что мир слишком огромен, чтобы стать ареной для игр ревнивых богов.