Дин Кунц - Сумерки Страница 20

Неизвестный у белого фургона ждал.

– Что это за чертовщина такая? – спросила Кристина.

Глава 10

В подвале без единого окна горело одиннадцать свечей, и предметы отбрасывали причудливые резкие тени.

Слышно было лишь дыхание Матери Грейс Спиви, становившееся все более затрудненным по мере ее погружения в глубокий транс. Одиннадцать апостолов не издавали ни звука.

Карл Барлоу также сидел молча и совершенно неподвижно, несмотря на то что ему было неудобно. Дубовый стул был для него маловат, хотя подошел бы в самый раз для любого из находившихся в комнате. Но Барлоу обладал такими габаритами, что ему казалось – вся мебель здесь предназначена для карликов. Ему нравились стулья удобные, мягкие, с глубоким сиденьем, а также старомодные кресла с подголовниками, но только если подголовник достаточно широк для его плеч. Он любил просторные кровати «кинг-сайз», шезлонги и древние ванны на ножках, такие вместительные, что не приходилось подтягивать ноги, словно младенцу, который полоскается в тазике. Его квартира в Санта-Ана была обставлена в соответствии с его фигурой, но вне дома все время что-то стесняло, то одно, то другое.

Однако по мере того, как Мать Грейс погружалась в транс, его внимание все больше поглощало ожидание пророчества, с которым она вернется из мира духов, и он постепенно перестал замечать, что притулился на стульчике, как будто взятом из детской.

Он преклонялся перед Матерью Грейс. Она предсказала, что грядут Сумерки, а он верил каждому ее слову. Сумерки. В этом заложен некий смысл. Мир давно уже ждет Сумерек. Мать Грейс предупредила его о пришествии, она заручилась его помощью в подготовке человечества к этому событию и тем самым дала шанс на искупление, пока еще было время. Она спасла его, его тело и душу.

До встречи с ней большую часть своих двадцати девяти лет он был одержим слепым стремлением к самоистреблению. Пропойца и дебошир, наркоман и насильник и даже убийца. Неразборчивый Барлоу каждую неделю заводил новую подругу; как правило, это были наркоманки и проститутки, если не то и другое сразу. Семь-восемь раз переболел гонореей и дважды сифилисом, и можно лишь удивляться, почему это не приключалось с ним чаще.

В те редкие минуты, когда Барлоу бывал трезв и ясно соображал, та жизнь, которую он вел, вызывала у него отвращение и ужас. Однако он оправдывал свое поведение, убеждая себя, что его самоуничижение и антисоциальные вспышки насилия являются естественной реакцией на ту эгоистичную, а порой намеренную жестокость, с которой относилось к нему большинство людей. Для общества в целом он был капризом природы, неуклюжим гигантом с лицом неандертальца, способным нагнать страх даже на медведя. Дети боялись его, взрослые независимо от возраста содрогались при взгляде на него, одни – откровенно, другие – в душе, пытаясь не выдавать себя. Кто-то даже смеялся над ним исподтишка, когда казалось, что он этого не видит. Обычно он притворялся, что не замечает реакции окружающих, если только в этот момент не был настроен сломать кому-нибудь руку или оторвать голову.

Но всегда чувствовал отношение, и оно причиняло боль.

Особенно досаждали подростки, часто девчонки, – хихикали и потешались над ним, а иногда, если находились на безопасном расстоянии, даже говорили гадости. Он всегда был одиноким чужаком, которого опасались и обходили стороной.

В течение многих лет он легко находил оправдание своей тяге к насилию и самоистреблению. Казалось, что горькая ненависть и слепая ярость – это необходимая защита от людской жестокости. Отними у него это безрассудное пренебрежение к человеческой жизни и годами взлелеиваемую мстительность, он бы почувствовал себя беззащитным. Общество настойчиво делало из него изгоя, видело в нем или двухметрового шута с физиономией обезьяны, или страшного монстра. Что ж, он, разумеется, не считал себя шутом, однако не возражал против того, чтобы предстать перед ними в роли чудовища, был не прочь показать им, в какое низкое, отвратительное страшилище он может обращаться, если по-настоящему этого захочет. Это они сделали его таким, каков он есть. И он не в ответе за свои преступления. Он был порочным, потому что они сделали его таким. Именно это говорил он себе на протяжении многих лет….

….до тех пор, пока не встретил Мать Грейс Спиви. Она дала ему понять, каким жалким и несчастным беднягой он был все это время. Доказала, что его оправдания собственной греховности и потворство своим прихотям выглядят крайне неубедительно. Объяснила, что в его положении парии он может почерпнуть силу и отвагу и даже гордость. Научила его видеть в себе сатанинское начало и гнать от себя дьявола.

Она помогла ему понять, что его неистребимая тяга к разрушению, его великий дар и единственный талант должны вселять ужас в сердца стоящих на пути господа и быть карающим мечом в борьбе с ними.

Сейчас, наблюдая за тем, как Мать Грейс погружается в транс, Кайл Барлоу взирал на нее с нескрываемым обожанием. Он не замечал неопрятную копну седых, нечесаных, спутавшихся и сальных волос; в его глазах эти волосы в мерцающем золотистом свете превращались в божественный нимб, обрамляющий ее лик, в таинственный ореол. От его взгляда ускользало, что на ней мятое, в жирных пятнах платье с приставшими к нему нитками и каким-то пухом, что плечи в перхоти. Он видел только то, что жаждал увидеть. А жаждал вечного блаженства.

Она издала стон, веки задрожали, но не разомкнулись.

На лицах одиннадцати апостолов тайного синедриона, сидящих на полу и сжимающих в руках подсвечники, отразилось внутреннее напряжение, но никто из них не произнес ни одного слова, не издал ни единого звука, который разрушил бы хрупкие чары.

– О мой бог! – сорвалось с губ Матери Грейс, как будто ей явилось нечто, внушающее благоговейный трепет. – О боже, боже!

Веки дергались, тело сотрясала дрожь, она нервно облизывала губы.

На лбу выступила испарина.

Дыхание стало еще более тяжелым и неровным. Она хватала воздух открытым ртом, словно тонула, потом втягивала воздух в себя, сжав зубы, с леденящим душу шипением.

Барлоу терпеливо ждал.

Мать Грейс воздела руки, пытаясь обнять пустое пространство перед собой, в свете пламени вспыхнули перстни. Затем руки упали, беспокойно, точно умирающие птицы, дернулись и застыли на коленях.

Наконец слабым, дрожащим, как струна, голосом, в котором с трудом угадывался ее собственный, она вымолвила:

– Убейте его.

– Кого? – спросил Барлоу.

– Мальчишку.

Одиннадцать апостолов вздрогнули, обменялись многозначительными взглядами, и от движения их свечей тени заколыхались и стали перемещаться по комнате.