Александра Давыдова - Не/много магии Страница 20

Я молча кручу пальцем у виска.

— Вот и я о том же! Он же даже родиться не успеет…

— Он?

— Или она, я не знаю. И узнавать не хочу. Чтобы не привязываться. Меня все это давит, понимаешь? Ужасно давит. Как будто между плитами. С одной стороны — мы же с вами все решили, приняли, успокоились… А с другой стороны — это какое-то неожиданное невозможное будущее, ребенок. И Ирка, предательница, кто ж мог знать, что ей гормоны настолько в голову ударят?!

Что я могу сказать. Я молча пожимаю ему руку, понимающе молчу. Он встает и медленно, нехотя идет к выходу.

В следующую субботу Дима мне не звонит. Впервые с мая. Я жду до семи вечера, потом сам набираю его. «Абонент недоступен».

Делать все равно нечего, поэтому я обуваюсь, натягиваю пальто и, натянув на глаза уже зимнюю шапку, отправляюсь к нему домой. Там застаю плачущую мать и, судя по количеству полицейских, все местное отделение.

Передозировка героином, если оценивать по состоянию тела — мертв уже несколько дней. По полу вокруг тела равномерно рассыпан белый порошок.

Следующий этап изготовления шоколада — растирание перемолотой крошки между жерновами и превращение ее в густую, вязкую массу, на основе которой и изготавливается какао-порошок путем гидравлического прессования шоколадной массы, удаляющего из нее избыток жира. В шоколаде-сырце его содержится 54 %, а в какао-порошке 10 % и менее.

— Сказали — послеродовая депрессия, — Валерка вертит незажженную сигарету в руках, крошит табак на скатерть. — Нынче повеситься на простыне в палате — это называется послеродовая депрессия.

— А ребенок что?

— Девочка-то? Лежит в какой-то этой… — он водит рукой по воздуху, вспоминая слово, — кювете, что ли. Недоношенная родилась. Наверняка умрет. Как и все мы.

— А ты как?

— Я-то? Ничего. Решил не тянуть до декабря. Димон ушел, но принципы его остались. Live hard — die hard. Приятель звал в Хабаровск на выходные. Там какая-то тусовка стритрейсеров. Уж я постараюсь отжечь.

— Чтоб назад не пришлось возвращаться?

— Сечешь, — он достает из кармана пятитысячную купюру. — Я заплачу. За нас с тобой, и за отца-основателя, ну, и за девочек. Ничего такое лето было, согласись? Пассионарное.

— Угу, — я давлюсь лимонной кожурой, закусывая коньяк. — Удачи.

— Тебе тоже. Сдохни красиво.

В первую неделю декабря город накрывает метелью, дорожные службы опять не готовы к зиме, мост не достроен, поэтому Владивосток тихо стагнирует под метровым слоем снега. Я взял отпуск и почти не выхожу из дому. Днем пью, а ночью смотрю сны. Те самые, про людей на тротуарах, и про фрагменты на решетке, и про пресс, под который нас всех затягивает. Можно сказать, выбираю себе участь.

Валеру раскатало по дорожному полотну на сто с лишним метров. Шустрые любители сенсаций выложили видео с его аварией на you-tube. Год назад меня бы наверняка стошнило от увиденного, но сейчас я спокоен как удав.

Хотя, когда календарь подходит к двадцатым числам, я начинаю нервничать. Малодушно раздумываю о путях отступления и мечтаю, чтобы апокалипсис не наступил. Трачу всю заначку на дорогой алкоголь и ухожу в самый роскошный запой в своей жизни. Как говорится, и пусть весь мир подождет.

Когда я открываю глаза и вижу над собой белый потолок — и людей в белых халатах — у меня возникает два варианта, что бы спросить. Прикинув, что в раю наверняка нет бэушных капельниц с железными стойками времен второй мировой, судя по ржавчине, интересуюсь:

— Какой сегодня день?

— Пятнадцатое января.

Я закрываю глаза и пытаюсь как можно больнее ущипнуть себя. Это не сон. А мы — идиоты. Я скриплю зубами так, что скалываю уголок одного из нижних передних. С-с-сука. Какой же Дима, все-таки, с-с-сучий сын. Втянул нас в это дерьмо.

Я жмурюсь до боли и изо вcех сил пытаюсь не думать о том, что я такой же сукин сын, как и он. Как и все мы. Горстка любителей пожить последним днем.

Я вспоминаю Соньку и понимаю, еще немного — и я проиграю.

— Вколите мне что-нибудь, ради бога, — прошу, скулю, просто умоляю. — Чтоб я заснул. Свет… слишком яркий. Чтобы не видеть его.

Чтобы не думать. Не вспоминать.

Для приготовления молочных и полугорьких сортов шоколада определенное количество жира потом вновь добавляется в шоколадную массу.

Летом тринадцатого мост все-таки сдают.

Летом пятнадцатого смотрю на него с парапета крепости, прихлебывая из фляжки. Родители достают, просят закодироваться, но я же не дурак. Без алкоголя этот гребаный новый мир не пережить. Просто не пережить.

Какой-то идиот привел на экскурсию детский сад. Мальки визжат и гоняются друг за другом среди орудий.

Кто-то смотрит мне в спину. Я оглядываюсь. Белокурая девчушка, бледная до синевы и с черными глазищами пялится на меня, потягивая через трубочку «Чудо-шоколад».

Экстренное торможение

Антон стукнулся лбом о зеркало, прикусил язык и шепеляво выругался. Мыло и зубная паста соскользнули с полочки и — шмяк-шмяк — улеглись на пол, как нарочно — в середину грязной лужи. Из-за двери послышались возмущенные крики. Судя по накалу эмоций, кому-то приходилось тоже несладко. Хотя, казалось, что может отвратительнее, чем набить шишку и уронить… Тут Антон еще раз выругался и стукнул кулаком по тускло блестящему крану в известковых пятнах. Зубная щетка, как оказалось, тоже упала на самый чистый в мире пол. Антон вздохнул и стал шарить по карманам, пытаясь найти салфетку или кусок бумаги, чтобы подобрать безвозвратно погибшее добро и выбросить его.

— Водку теплую, — бормотал он, пытаясь подбодрить себя. — Из мыльницы. В туалете поезда. Бу..

Вагон тряхнуло еще, на этот раз сильнее. Под полом заскрежетали тормоза, поезд громко застонал и через десяток секунд остановился.

Антон отлепил щеку от зеркала и, решив, что аттракцион «кульбиты в санузле» уже принес ему все положенные впечатления, крутанул задвижку и распахнул дверь наружу.

«Ух ты. Не зря вопила», — подумал он. От резкого торможения переполненный мусорный ящик напротив туалета не выдержал и сделал вклад в окружающий хаос. Обглоданные куриные кости, колбасные шкурки, скомканные целлофановые пакеты и яичная скорлупа высыпались наружу и еще немножко — на гламурную барышню в нежно-розовом спортивном костюме — шорты и футболка с глубоким вырезом — с махровым полотенцем через плечо. Матерясь, как помесь сапожника с портовым грузчиком, она вытряхивала из волос огрызок яблока и сулила машинисту все кары небесные.